— Ну и правильно, и хорошо сделала,— прервала ее Нонна Романовна.— Дети его любят?
— Ой как любят, и он их любит.
Ганна обрадовалась, что ее не осуждают. Чувство вины перед Иваном, затихшее, глубоко спрятанное, временами оживало, мучило ее, уж очень скоро она вышла замуж. Но кто скажет “утешилась”, “забыла”? Только чужие так скажут. А сама она знает: не утешилась и не забыла. И замуж за второго пошла без любви, без всякого чувства, тело ее, истомленное горем, голодом, не отзывалось, молчало. Жизнь заставляла искать опоры. Потом привыкла, привязалась, полюбила.
Ганна, может, и рассказала бы этим женщинам и про Ванечку, и про второго своего, и обо всем, что пережила, — они ведь тоже едут к могилам, — но по внезапно наступившей тишине почувствовала: сейчас ни о чем рассказывать нельзя.
— А что, сударушки, подружки мои,— обратилась к соседкам Аксинья Кузьминична,— не прилечь ли нам на свои коечки, спать не спать, а хоть косточки распрямить, воздохнуть маленько?
Пришедшие из соседних купе поднялись, пожелали спокойной ночи и ушли.
Мария Николаевна быстро разделась, забралась под одеяло, повернулась к стенке — не было сил ни говорить, ни слушать.
Последние дни с той минуты, как определилось, что она едет, она хотела думать только о нем, вспоминать его живого, нести его образ в себе,— вот единственное, что поможет ей держаться, выстоять перед могилой, не зарыдать, не упасть.
Аксинья Кузьминична тоже улеглась, вздохнула несколько раз глубоко, со стоном и зашептала:
— ...Не оставь меня, старую, матерь Божия, помоги могилку спроведать. А то лежит мой Федя там непроведанный... Помоги, матушка, доехать-добраться, не захворать, не оплошать.
Мария Николаевна протянула руку к стакану с золотистым настоем неведомых трав. Проводница поставила на столик два стакана, сказала: успокаивает, заснете легче. На подносе она несла много стаканов, должно быть, для всех. Аксинья ответила: “Тогда б нам этого питья, когда головой оземь бились”,— а Мария Николаевна подумала: “Тогда мы ждали сна, забытья, а теперь хотим вспоминать”. И не взяла стакан.
Аксинья Кузьминична дышала тихо, ровно, она спала на спине, и лицо ее, разгладившись, казалось совсем молодым, было спокойным, светлым.
Колеса стучали мерно, поезд шел мягко, но временами вагон вздрагивал, скрипели тормоза, и вздрагивал венок, лежащий наверху, и цветы шевелились с тихим шелестом, как живые.
Одни женщины спали, видели тревожные сны, другие дремали, сон мешался с явью, третьим не спалось — думали, вспоминали.
