Мечты и размышления прервал голос Данилы-кучера, который завопил: «Тпруууу!»
Взгляду девушки предстали кованные железные ворота с витиеватыми узорами. За ними виднелась стена усадьбы, густо увитая диким виноградом. Голубые стены, крашеные явно лет десять-двенадцать назад — не меньше, просвечивали сквозь густую зеленую листву. Женщина лет сорока пяти, моложавая, с приятным добрым лицом, довольно грузная, со светлыми седоватыми волосами, закрученными в гульку на затылке, в белом фартуке, поверх темного простого платья, с громким воплем «Барышня! Барышня приехала!» кинулась к воротам и, открыв их, вцепилась в ручку дверцы кареты.
— Матушка наша! Голубушка наша! Родная Вы наша! — запричитала она…
На родину, в Зеленый хутор, вернулась после многих лет отсутствия княжна Дарья Домбровская.
* * *
Карета остановилась напротив каменной лестницы, ведущей к входу в усадьбу. Даша сама открыла дверь кареты, и хотела, уже было по привычке спрыгнуть на землю, как вдруг увидела протянутую мужскую ладонь. Недолго думая, всунув в нее свою ладошку, она выглянула и …обомлела. На нее смотрел широкоплечий, статный, черноволосый молодой мужчина, с красивыми, глубокими, темно-серыми глазами. Белая сорочка, черный атласный пояс, рука сильная, с длинными аристократичными пальцами…
— Здравствуйте, барышня, Дарья Дмитриевна!
Голос его был мягкий, глубокий, бархатный! Одной фразой она была околдована. Как зачарованная, опираясь на его руку, она вышла из кареты и больше ничего не слышала: ни воплей Марфы — жены управляющего, которая голосила: «Барышня! Дашенька наша! Приехала…» Ни вопросов о том, куда нести багаж, прислуги Ульяны. Она смотрела в его глаза и не могла произнести ни слова.
— Барышня.
Его голос вывел ее из оцепенения
— Вы меня узнали, барышня, я Никита, ваш Никита, матушка ваша нас как брата с сестрой воспитывала…
— Никита! Выдохнула она, и память, словно по волшебству, с дикой скоростью стала прокручивать картинки детства.
Розовое платье, синий тряпичный мяч, соседский сын Петруша, приехавший в гости, Никита, не подпускающий Петра ни к мячу, ни к ней самой. Драка… разбитая губа, плачущий Петруша, забрызганный Петрушиною кровью подол розового платья, разгневанный папенька, треплющий за шиворот Никиту, и маменька, словно тигрица кинувшаяся на папеньку, вырвавшая Никиту из его рук…
Буквально выпрыгнув из кареты, она по-сестрински обняла его. От него пахло мятой, ромашкой, полем, чем-то родным и таким далеким.
