* * *
— Отведи меня к ней. Хочу посидеть на крылечке, — говорит ему Рапсодия на следующий вечер.
— Может, сначала поужинаешь? — он спрашивает, уже держа в руках сосновый поднос с полной спагетти тарелкой драгоценного дерева ироко.
— Не сейчас.
Чарльз ставит поднос на кухонный стол. Ковыляя в гостиную, он бросает довольный взгляд на починенный паркет. Чувствует босыми пальцами ног гладкость заново уложенных квадратиков, лак уже просох и зачищен. Он даже аккуратно уложил расщеплённые заусеницы пинцетом для бровей.
Рапсодия встаёт и берёт его за локоть. Рапсодия из дерева мурлычет себе под нос, зовёт их в вечернюю тьму. И ветры Санта-Аны, кажется, сердятся меньше, дуют гладкие, чистые, без городской вони.
— Поосторожней с перилами, — говорит он жене. — Резьба была нехороша, и раз твой брат не привёз красное дерево, я их все снял.
— Но ты что-то поставил вместо них? — голос Рапсодии взвинчивается на пол-октавы, и её двойница нервно чирикает.
— Конечно, солнышко. Двухдюймовый канат; он надежно закреплён, и бояться нечего. Я просто предупреждаю. — Чарльз смотрит за канат; тени туч закручиваются жгутом над зарослями кактусов-опунции и прыгающей чольи, льнущими к крутому откосу, и с уходом луны постепенно размываются в бесформенные кляксы.
— Тогда иди работай, — Рапсодия осторожно опускается на качели и берётся за деревянную руку. Кукла довольно посвистывает, и качели скрипят.
— Я буду в мастерской.
— Ты начал что-нибудь новое?
— Нет, только вот перила… и я жду красного дерева.
— У Майка времени не было. Мне Лиза сказала, когда привезла меня. Он завтра его доставит. — Ветерок дёргает его за волосы, и Рапсодия-деревянная смеётся.
По вечерам ветер всегда нарастает. Чарльз садится к верстаку и смотрит любовно на долота, рубанки и ножи. Одного ножа недостаёт; он не пойдёт обратно просить его.
Рапсодия поёт, и кукла вторит на сотню голосов. Заслушавшись, Чарльз закрывает глаза, холод плоского резца в его пальцах. Их песня течёт сквозь дом, как эфирный мёд, сладкая превыше понимания, золотая превыше денег.
Надо делать перила. Все эти десять лет у него всегда было дело. Сначала это был дом — самый большой его проект, — потом столы и стулья, потом крыльцо, застывшее в прыжке над бездонной пустотой, подносы, лампы, блюда, статуэтки, каждое — указующий шаг на пути к Совершенству, достигшему апогея в его Рапсодии в деревянных тонах.
Песня ласково касается его ушей, и по его телу пробегает дрожь радости. Он не может сейчас работать; он работает только когда ему грустно. Беззвучно он идёт сквозь дом, зная каждую половицу, каждый стык, место каждого скрипа, и наконец может посмотреть на них из глазка в кухне.
