— Не обиделся? Ведь он в стихах выразил то, во что он верит, чем заполнена его душа…
Когда Делафар вернулся, разговор перешел на общие темы. Я сказал, что часть интеллигенции, честно желающей служить Советской власти, смущена все возрастающим бандитизмом в Москве, беспорядком в учреждениях, исчезновением продуктов и тем, что спекулянты продают их не на деньги, которые катастрофически теряют свою ценность, а в обмен на ценные вещи.
Дзержинский усмехнулся и посмотрел на меня.
— Удивляюсь вашей наивности. Идет классовая борьба не на жизнь, а на смерть. Буржуазия применяет самые подлые методы по отношению к рабочему классу и его правительству. Саботаж, уничтожение и утаивание продуктов, печатание фальшивых денег, организация бандитизма — вот с чем мы сталкиваемся. Помимо заговоров и шпионажа. По Москве бродят шайки анархистов, грабят, захватывают особняки, убивают. Кто они? Идейных анархистов там ничтожное количество. Основное — это уголовники и офицеры, которые ими руководят! Например, в Петрограде бандитами руководил князь Эболи. Но мы справимся со всем этим…
Он поправил спадавшую с плеч шинель, сделал глоток из кружки и встал.
— Мне пора идти…
И уже в дверях, как бы на прощание, сказал последнюю фразу:
— Все честное, что есть в стране, перейдет к нам. Остальное — я говорю о наших врагах — или будет уничтожено, или рассеется, сойдет с исторической сцены.
И вдруг, глядя на меня, Дзержинский улыбнулся. Его глаза как будто засветились, и худощавое, суровое лицо аскета стало необыкновенно добрым.
— Ничего, вы еще увидите, как расцветет наше социалистическое государство. А то, что происходит сейчас, — это неизбежные этапы борьбы рабочего класса за свое будущее.
Он ушел, и мы несколько минут просидели молча. Когда я собрался уходить, Делафар тоже поднялся.
— Я провожу вас немного, — сказал он.
Делафар взял лежавшую на подоконнике кобуру с револьвером и надел ее на ремень под кожаной курткой, снял фуражку с вешалки, и мы вышли на улицу.
Было уже темно. Стоял холодный, ясный апрельский вечер. По пустынным неубранным улицам ветер гнал мусор и обрывки бумаги. В переулке, выходящем со стороны Димитровки в Каретный ряд, хлопнул выстрел, потом другой, послышались крики: «Стой!» — и топот бегущих людей. Потом все стихло. Мы продолжали идти. Полная луна освещала голые деревья Страстного бульвара, пустые аллеи и занятые влюбленными скамейки.
Делафар оглянулся, вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух, в котором чувствовался весенний запах оттаявшей земли, и сказал:
