— Ха, ха, ха! Кто же знал, что он так близко! — воскликнул со смехом Дантон. — Честное слово, письмо дошло по адресу.
— Ах, кстати, — обратился Филиппо к Дантону, — ты не читал памфлета Лайя на себя?
— Что, Лайя пишет памфлеты? Он переделал бы лучше своего «Друга закона». Любопытно почитать этот памфлет.
— Вот он.
Филиппо подал ему брошюру.
— И даже подписал его, черт возьми! Но он ведь не знает, что если не спрячется у меня в погребе, так ему свернут шею.
— Шт! Шт! Занавес поднимается.
Легкое шиканье пронеслось по залу; молодой человек, не участвующий в разговоре, продолжал, тем не менее, частный разговор, хотя действие уже началось. Дантон дотронулся до его плеча.
— Гражданин Арно, — вежливо, но с оттенком легкой иронии произнес он, — дай мне слушать, как если бы играли «Марию в Минтурнах».
Юный автор был слишком умен, чтобы не заметить просьбы в этих словах; он замолчал, и воцарившаяся тишина дала возможность слушать одно из наиболее скверных произведений — «Смерть Цезаря».
Тем не менее, несмотря на тишину, было очевидно, что никто из заговорщиков не забыл повода, ради которого он пришел сюда; они обменялись взглядами, знаками, становившимися более частыми по мере того, как актеры приближались к явлению, которое должно было вызвать взрыв. Дантон наклонился к Камиллу.
— Это будет третье явление, — тихонько заметил он.
И он повторял стихи одновременно с актером, словно желая ускорить его слова, когда явились те, которые предшествовали условленной сцене:
«Цезарь, мы ждем от твоей августейшей милости
Дара, самого драгоценного, благодеяния, самого справедливого,
Выше того управления, которое дано твоей добротой,
Цезарь.
— Что ты осмеливаешься просить, Цимбер?
— Свободы!»
Взрыв аплодисментов с трех сторон покрыл эти слова.
— Вот, сейчас начнется, — сказал Дантон.
И он наполовину поднялся с места, Тальма начал:
«Да, пусть Цезарь будет велик, но Рим пусть будет свободен…»
Дантон выпрямился во весь рост, озираясь кругом, как командующий армией, желающий убедиться, что каждый на своем посту, как вдруг взоры его остановились, словно прикованные к одному месту залы: в одной из лож приподнялась решетка, и из темноты показалось бледное лицо Робеспьера. Взоры двух противников встретились и не могли оторваться друг от друга; во взгляде Робеспьера отражалась ирония победителя, дерзость человека, чувствующего себя в безопасности. Дантон впервые почувствовал, как холодный пот выступил у него на теле; он забыл про сигнал, который должен был дать: стихи прошли незамеченными, без аплодисментов, без восклицаний. Он упал на место, побежденный. Решетка ложи упала, и все было кончено. Гильотинисты победили сентябрьщиков.
