— Погоди. Разве Малевич был здесь?
— Да, только позже. И чем тебе плоха квадратная форма? Символ земли, порождения из хаоса, божественного младенца и начала всех начал. А что холст загрунтован чёрным — что же, ведь и из такого цвета может родиться радуга. Ну, а теперь говори ты.
И Белорус начал.
— Двадцать четвертого июня тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года весь Витебск охватил небывалой силы пожар…
— Я рисую огненный подрамник для квадрата нашего полотна…
— …который погубил не меньше трети города — в основном, на бедняцкой окраине, которая называлась Песковатики. И надо же было, чтобы супруга Захара-Хацкеля Сегала, грузчика бочек с селедкой, лавочница Фейга-Ита, именно в этот злосчастный день надумала разродиться первенцем! Кровать с нею и маленьким Мойшей носили по всем улицам, спасая от огненного вихря и летучих головёшек — оттого, наверное, мальчик потом всегда чувствовал беспокойство перелетной птицы и был очень лёгок на крыло.
— Да, но свой город он всегда носил с собой и во всех скитаниях примерял на все прочие. И Петербург, и сам Париж были для него всего лишь очень разросшимся вариантом Витебска…
— Скитался он много, и время было неласковое. Самые первые воспоминания, от Лиозно, куда мальчика возили к деду-резнику, были совсем жуткими — сарай, где развешаны шкуры убитых животных…
— Зато всё, что происходило с ним, можно было считать чудом. Чудом выжил. Чудом начал рисовать — залпом, взахлёб, сначала срисовывая все подряд картинки из журнала «Нива», потом ловя на карандаш знакомые лица и пейзажи. Чудом нашёл понимание у правоверных родителей: смирного трудяги отца и умной матери. Чудом…
— Чудом оказалось, что в Витебске работал и учил тогда Иегуда, Юдель — или Юрий Пэн, сам ученик нашего создателя, — подхватила девушка. — Много позже он погибнет — страшным и непонятным образом…
— Об этом позже, Сидор, хорошо? Мойша говорил позже, что это Юдель населил Витебск его людьми, наполнил их скудным и величественным бытом. Так густо жили они на полотне, так схвачена и передана художником истинная и горькая соль их бытия. Портной, скрестив ноги, смотрите на зрителя поверх шитья, сапожник в очках читает газету на идише, пожилые супруги за пасхальным столом читают агаду, умирающая старушка в последний раз любуется праздничными свечами… Даже сам юный Сегал в артистически широкой шляпе…
— «В Витебске тогда было много столбов, свиней и заборов, а художественные дарования дремали» — жаловался юный Мойша. Но и в Питере, и в Париже, и — много позже — в Нью-Йорке он будет упорно воссоздавать все те же витебские столбы, заборы, свиней, коз, лужи, скрипача, кучера, шарманщика, раввина… И самую главную свою, самую прекрасную натуру.
