— Постой лучше рядом, крупна стала больно. Мешаться будешь.
Его руки простерты над пультом, как крылья. Наступает Музыка. Эту музыку слушает девочка, ей внимают стены здания: так же точно, как в былые времена — музыке и скрежету войны.
— Красиво? Хорошо?
— Ага. Внутри меня. Снаружи — тоже она. Я — музыка. Собор — тоже. Это кто — Бух?
— Нет, это Бах. Иоганн-Себастьян Бах.
— Бух! Бах! Тарарах!
— Какое у тебя «Р» сегодня красивое. Ты растешь прямо на глазах.
Света прислоняет к ним ладошки:
— Так?
— Не так. Просто быстро. Очень. Вот погоди, разрешат твои папа с мамой, я тебя еще и музыке поучу. Слух у тебя превыше всех похвал, только что телу немного подрасти надо. Орган — не пианино: там регистры всякие и еще ногой меха качать.
— Когда подрасту, он меня послушается?
— Когда ты станешь большой, тебе впору будет со всем миром совладать, музыкантша ты моя. Если удержишься от грехов.
— Тогда дай я тебе их скажу. Мне уже три года как семь, а для тебя я будто вчера родилась.
— Ничего подобного. И не спеши. Раз я говорю рано, значит, так и есть.
— У-у, снова то же…. А когда я еще подрасту, ты мои сегодняшние грехи тоже слушать будешь?
— Да какие там у тебя грехи — не больше воробышка в луже!
Когда девочка уже спускается по лесенке, ведущей с хор, отец Стефан дает ей горсть мелочи:
— Вот, свечек себе купи. Я видел, как ты на нищих порастратилась, а потом на лавочку глазела. Они у Марыси храмовой сегодня особенно пахучие.
…Две свечи, толстые, настоящего белого воска, вылепленные неровно — девочке они напоминают ту картинку, что висит в переодевалке отцов: Суд художника Греки, а настоящее имя длинное, не запомнить. Девочка вытаскивает одну из пары, зажигает огонь от огня, ставит на поднос под статуей Пресвятой Девы:
— Мама Христова, грации плена, попроси твоего Сына. Сделайте, чтоб они меня любили, как ты Его и Он тебя. Чтобы папа не смеялся. Чтобы мама стала совсем-совсем доброй!
Внутри нее глухо взревывает орган — и все свечные огоньки разом пригибает нездешний ветер.
Исполнено.
Две недели спустя сильно озабоченный Кон ловит отца Стефана на выходе с храмового крыльца. Говорит бессвязно:
— Не спит ночами. Бредит о каких-то черных детях с культяпками, у которых такое от ржаных булок со спорыньей. Трупы животных с людьми вперемешку. Сибирка или чума, что ли? Дым из трубы, рвы с угольями, проволока зубастая — прям средневековье на дворе. И будто она сама собой должна все черные дырки заткнуть. Днем шляется непонятно где, что из дому стащит — всё раздает до капли. Искала по деревням тех бродяг, которых там расселили. Опустошила оба счета: мой по фальшивой доверенности и наш общий. Его уж честно от своего имени. А начиналось с пустяка: весь стол в большой в комнате завалила какими-то черствыми булками: говорит, сегодня кто у меня попросит, того должна этим хлебом кормить.
