— Здесь же у тебя в зародыше, в семени весь прекрасный и украшенный мир, — сказал он другу. — Четыре времени года, и небо, и море, и суша, и все растения. Что же мне делать? Явную жизнь я старался не притеснять и не ущемлять по мере моего разумения. Та же трава ведь как волосы: сколько ни стриги, а снова вырастает. И яблоко сгнивает на земле без пользы, если ты не пропустишь его через себя и не удобришь. Это явное: только что делать с потаенным? То раскрытое: но как следует поступить со скрытым?
— Ну, ты же не я, — ответил ювелир. — Какая беда камню, щебню и пыли, что ты их коснешься или наступишь на них? Ты делаешься лучше, избегая деяний, я — совершая их, потому что лишь так могу я учиться. Ты сквозишь вдоль струй чудесной этой жизни, они ласкают и омывают тебя до самого сердца. Я же вскрываю, разламываю, овладеваю магическим яйцом, в котором загустела тихая жизнь, медленная жизнь, жизнь мертвая. Я как повитуха — выпускаю наружу то, чем яйцо беременно: запись, рисунок или символ, знак или крошечную иконку. И из этих частей мироздания складывается и расширяется целое. Может быть, я каждым своим деянием возвращаю земле нечто из утраченного ею по вине людей — цветок или куст, вещь или путь.
— Но ты все-таки применяешь насилие, — вздохнул веганец, — а это пагубно.
— Что делать! Камень — штуковина твердая, — улыбнулся друг. — Почти как наше чисто человеческое упрямство. Знаешь, возьму-ка я у тебя эти камушки обратно и оправлю: красивые сережки получатся для твоей девушки, но лучше пока сам их носи — у мужиков нынче и не такое в моде, особенно тех, что с Веги.
— И что — надел он эти серьги? Тяжеленные ведь, наверное, — озабоченно спросил Олька.
— Вот уж чего не знаю, того не знаю. История на том кончается.
— А как дальше жил этот чудак, инопланетник этот?
— Да, наверное, плюнул на свои причуды или хотя бы поумерил свою прыть: если всё уходит в камень и из камня рождается — чего уж нам бояться, правда?
— Чего — нам — бояться, — медленно повторил Оливер. И вдруг аж подпрыгнул:
— Сударыня Зенобия! Знаете — давайте на пари, что у меня все выйдет в тютельку так, как мне надо. Я о том сейчас звоночек услышал.
— Пари? — переспросила она, не вполне понимая.
— Ну да. Допустим, вы оставляете мне те деньги, что уже дали, а больше мне и не потребуется, — и я скрываюсь с ваших глаз лет, скажем на семь или, того лучше, на двенадцать. Хорошая цифра двенадцать, правда? Вот тринадцать — уже в своем роде рубикон, как говаривал один мой знакомый капеллан — тоже, кстати, по происхождению из ментов. Ну, а после этого срока я обязательно дам о себе знать. Только не уезжайте… или ладно, зачем условия ставить, когда сама наша жизнь такая нерегулярная. Но если удачно состыкуемся — тогда я вам все козыри на стол выложу и все свои секреты: и что у меня за семейное ремесло такое, и отчего я всего, что мне нужно, добиваюсь. Вот тогда решите, прав я был по жизни или нет. Можете меня хоть посадить — только уж поздно, я думаю, будет.
