Помимо мячиков-прыгунцов — волоконная оптика разового пользования или ручное северное сияние — толкал Олька под Рождество канительные парики и бороды совершенно ни с чем не сообразного вида и цвета, а на Пасху — крашеные деревянные яички с аббревиатурой ХВ, крестом на одном боку и котячьей мордахой на другой: так сказать, кот воскресе. Приторговывал сомнительной яшмой или нефритом в виде шаров, что переливами оттенков напоминали неведомую планету — бурые очертания неоткрытых материков виднелись там на фоне застывших серых и зеленых океанов, но были и сплошные красноватые марсианские пустыни, и полностью водные, иссиня-черные обители. Сбывал Олька свои цветущие миры совсем задешево, а когда замечали ему: «Фальшивые, наверно, задаром достаются», — огрызался:
— Ну ясно, задаром. Сам нашел, сам открыл, сам отшлифовал. Никому платить не пришлось.
Впрочем, настоящей обиды в его голосе не слышалось — ни в коем разе. Даже когда громко возмущались той ловкостью, с какой он попутно обчищал со своих клиентов всё, что плохо лежит, висит или карман оттягивает. Странное дело — видеть-то видели, но за руку не ловили и ни с какой наличностью в кармане он не попадался. Так что хотя уверены были в нечистоте его помыслов и побуждений на все сто двадцать процентов, но доказать не могли.
Да и попрыгунчики его были делом не вполне законным: ярко горели и переливались они только в Олькиных умелых пальцах. И парики вносили в мысли неуместную путаницу, а иногда такую же неприличную ясность — хорошо даже, что линяли после недели интенсивного ношения. А вот его каменные поделки, как поговаривали, свое пагубное влияние могли оказать на владельца лет через десять, когда проявится их естественная радиоактивность и он вдруг заболеет «бродяжьей лихорадкой» — недугом похлеще знаменитого коровьего безумия.
Вообще-то об Ольке и слава такая ходила, что вор и прохиндей, попросту оттого, что уж больно легко и просто доставались ему земные блага — как пальчиком манил. Очи его — чистейшая небесная эмаль, сияющий голубой карбункул — были так непробиваемо чисты, что ныне покойный педагогический мэтр Макаренкович (по прозвищу Биг-Мак) не засомневался бы, что с таким глазами ни воровать, ни плутовать, ни химичить каким бы то ни было образом ну никак невозможно. И горько бы ошибся. Нет, разумеется, он был бы прав — ровно настолько, насколько бывают правы все мэтры и светила — только в частном случае Ольки его правота решительно дала бы сбой.
