Дорога длится около двух часов. Когда Алекс впоследствии пробует вспомнить обстановку, ему представляются не полумягкие кресла с подголовниками, а почему-то скамейки, обшитые по каркасу деревянными рейками, крашенными жёлтым лаком. Как в прошлые времена, когда он был сущим мальчишкой, которого будоражило зрелище многочисленных девичьих коленок.
Они садятся лицом к лицу — он против движения поезда, уступив лучшее место по движению даме. И снова разговор о детях. О мальчике. Его имя, оказывается, Зорик: до чего мило! Бойко читает, не боится даже взрослых книг, запоминает все начертания (Эля так и говорит — начертания) с первого раза. Стихи — тоже. Любит декламировать, но не когда много людей вокруг. Впрочем, общительный на редкость: играет в какие-то мудрёные игры собственного сочинения и вовлекает в них детей постарше. Да, он в садике — приходится отдавать, что поделаешь. Нет, не обижают даже во дворе, такая нам удача. Разве что иногда…
Снова никакого упоминания о противоположном поле — будто малыш Зорикто отпочковался от матери и теперь переходит с одних женских рук на другие. Ну да, Алекс уже час назад всё решил насчёт этого.
А его светлая дочурка совсем ещё кроха, сообщает он. Даже улыбается неохотно. Даже не гулит почти. И рассказать о ней почти нечего.
— Но и то, и другое ведь положено ей по возрасту? — мягко удивляется Эрденэ. — Нет, вы не правы. Дети становятся интересными очень, очень рано.
Алекс чувствует в этой реплике укор, но не очень обидный. Скорее намёк на возможное сотрудничество, чем нечто такое, что может оттолкнуть говорящую от неумелого родителя.
На вокзале они выгружаются в гулкую, пахнущую ржавым железом, креозотом, буфетом и рынком разжиревших георгин полутьму старинных сводов. Закопчённая поверху почти столетием народовластия, она всё-таки умудрилась сохранить в вышине туманный клубок симфонических мелодий прошлого века. В начальные времена самые лучшие оркестры соблазнялись отменной акустикой этих мест, круглыми фонарями, похожими на буфы дамских рукавов, и страстным, смрадным дымом толп. Соблазняются по временам и сейчас — и копоть, и толпы одинаковы во все времена.
Мужчина спохватывается — что-то гораздо более умное и изощрённое говорит теперь через него. Из-под бровей глядит на спутницу.
— Спасибо вам за беседу, — Эля наклоняет головку, так что не видно, улыбается ли она, как почти всегда, или нет.
— И вам тоже.
— За что?
Просто за то, что вы есть на свете, хочет ответить мужчина, однако сдерживает себя.
