Вне городских стен гальяров ожидают тоже. Тамошний люд — в основном дровосеки и углежоги, которые заготавливают сырьё для кузнецов чёрных и кузнецов белых. Чёрные кузнецы делают крицу из болотного железа или привозной руды, куют лом и снабжают городских оружейников глыбами чистого металла. От гвоздя и подковы до клинков, немногим уступающих современному булату, — это к последним, то бишь белым кузнецам. У них чистая работа, грязное и вонючее ремесло вытеснено за стены. В том числе варка мыла из тухлого жира с добавлением золы и поташа.
Гальяры тоже за ограду без дела не допускаются. Почему — во всей полноте я не знаю до сих пор. Лишь догадываюсь. Им и за постой в слободках приходится отстёгивать немалую денежку — народ, что и говори, неблагонадёжный.
Со всеми этими обстоятельствами я знаком, потому что Домициата — дочка чёрного кузнеца и племянница оружейного мастера. Именно ей я обязан тем, что мне не приходится существовать в средневековой грязи. Сплю я в нижнем этаже аккуратного фахверкового домика, охраняя сразу мелочную лавку и ее владелицу, а платят мне едой, старой одеждой и мылом. В месяц положено полдюжины ядрового для стирки и кусок дамского, условно душистого, — для телесных нужд. Не будь последнего расхода, меня ещё бы и обувью снабжали.
Во всём прочем Домициату грех упрекнуть: и опрятна, и оборотиста. Содержимое ночных горшков на улицу не выплёскивает — раз в полгода городской золотарь черпает из выгребной ямы на заднем дворе сырьё для сельскохозяйственной и горнодобывающей промышленности. Для этого слобожане вываривают пропитанную фекалиями почву в огромных котлах — получается селитра, более или менее годная, чтобы обрабатывать землю. Шурфы бить или подводить мины под крепостную башню.
Моемся мы с хозяйкой не реже, чем раз в две недели, — ибо жителям памятно недавнее моровое поветрие, хотя я его уже не застал. Сначала Домициата, потом в той же воде — я, попозже — городские попрошайки, кто сумел подобраться поближе. Их нанимают для очистки улиц, поэтому Клингебург утопает в грязи только ранней весной, в феврале, и в ноябре, когда дождь со снегом длится неделю-две и на улице появляются лишь подносчики дров. В том числе я.
Дрова здесь очень дороги и необходимы: огненная работа порядком опустошила окрестности, лес приходится возить издалека, на бытовые нужды идёт лишь то, что осталось от промыслов. Селитряный бартер тоже не слишком спасает положение. Мне приходится торговаться со слобожанами до потери пульса, самому увязывать усеянный шипами хворост (это хотя бы даром — свой), грузить крючковатые дубовые поленья на подобие каменщиковой «козы» и волочь свой горб за стены — добрая миля пешего хода, чтобы вам знать. Пользоваться колёсами непристойно — вот как, к примеру, в гости ходить с артельным чугуном для объедков. Ославят не в меру корыстным, скажем так.
