На дороге попалась гостиница. Нас спросили: „Две комнаты?“ судя по его костюму. Жестокие! — Одну! — Он покраснел до ушей, испугавшись, возможности скандала. Мы остались одни. Настала тревожная, минута. Он отвернулся, чтобы спустить занавеси и увериться, есть ли у двери замок. Я ждала. Зачем же он последовал за мной? O! эта сутана! Я охватила его шею и, положив его голову к себе на грудь, кусала рясу, стараясь оставить на ней следы своих зубов, там, где церковь наложила свой отпечаток. Но он был робок, нерешителен, не смел. Ему, чтобы спуститься в бездну, нужна было известного рода лестница — а я влекла прямо с обрыва в пропасть. Я его ужасала, он мне наскучил.
Еще до восхода солнца, под окнами зазвенели бубенцы, привязанные к шее мулов — так как нужно было бежать отсюда. Я наскоро оделась, не сказав ему ни слова. Дурак! Один из погонщиков мулов, усаживавший меня в седло, сильно подбросил меня, захохотав мне прямо в лицо. Он был молод, красив, строен и походил на того тореро, который сжимал мою голову в комнате служанки. Во мне пробудилось желание вкусить сладость давнишнего поцелуя, точно внезапно открывшаяся рана. Я пустила своего мула в галоп; погонщик не отставал: он меня понял. Настоящий мужчина! Повернув голову назад, я увидала стоявшего возле гостиницы священника, готовившегося вскочить в седло, смущенно и вопросительно смотревшего мне в след; потом, он вдруг пошел пешком, закрыл лицо обеими руками, к монастырю, быть может довольный собой, но неудовлетворенный…
Это случилось на ворохе сухих листьев, где тысячи насекомых сверкают радужными цветами и, освещенные солнечными лучами, листья дерев переливаются изумрудами. Я вскочила, торжествующая!
Затем, дальнейшие мои воспоминания являются слишком смутными, неясными, как обдуряющий аромат духов, отуманивающий мозг.
Быть может, то переходя от одной любви к другой, то требуя от настоящего дня радостей дня минувшего, то прося милостыни по дорогам, рука, об руку с красивым нищим; или же определившись служанкой в рестораны, куда заходят смеяться и выпить молодые путешественники, быть может, наконец, я поджидала по вечерам, за деревом, того, кто, спрятавшись в канаве большой дороги, подстерегал неосторожных намеченных им заранее путников! Наверное, не знаю, припоминаю лишь тюрьму, старые высокие стены которой имели большое сходство с монастырскими, и тюремщика, которого я любила!
После тюрьмы, я вижу себя в огромном зале, блистающем позолотой, уставленном цветами, где серебристая материя роскошной мебели, кажется брызгами водяных капель, и где ароматическое благоуханье напоминает собой церковь, с дымящимся кадилом. Припоминаю женщин, в разноцветных газовых одеждах, в белом, жёлтом, красном; набеленных, нарумяненных, с длинными шлейфами. Приходили и мужчины; они смеялись с ними, скучая. Я, красивейшая из них, едва прикрытая легкой одеждой, которая предлагает себя и, в то же время, сама берет; принимающая в свои объятия каждого так как для меня не было ничего такого, чего бы я не желала — выносила эту жизнь сераля и пышно развивалась, удовлетворенная в этой, предназначенной мне небом, судьбе. Кто-то увел меня отсюда — какой-то шарлатан, аферист, неожиданно разбогатевший, и в тот же вечер, явившейся сюда.
