и Важык
[123] тоже свирепо искалечены цензурой. Ну что же, тем хуже для нас. Судьба.
Был — и всегда бываю искренне рад Вашему письму. Но не трогал Вас, зная, что Вы очень заняты (это и со мной случается порою, хотя и на не такой долгий срок). За исключением Вас, остальные, встреченные мною, новые эмигранты, — страшно далеки, как бы люди с другой планеты. Они как-то собраннее и жестче нас (и в хорошем и в дурном отношении), с ними не получается полного, глубокого понимания. Где-то, в самом своем корню, они иначе. Вы — единственный, с которым я всего этого абсолютно не чувствую, и общаюсь с Вами просто и прямо, ни о чем не думая. И возможность этого ощутил еще в Ваших первых статьях, после которых меня потянуло Вам написать. Продолжаю надеяться, что нам удастся встретиться лично, несмотря на эпоху, пространственные, временные (не успеваешь) и денежные препятствия. Вы для меня большая радость, как указание на то, что не вся целиком Россия стала нам чужой, а что это, видно, лишь перемена маски, внешности, за которой остается прежнее, знакомое, свое… Верю в это, даже если это ребячество. Пишите, дорогой Владимир Федорович, если будете иметь время и охоту. А на этот раз — прошу, поскорее, хоть два слова, если желаете книжку.
Искренне Вам преданный
Э. Райс
Париж 18-9-58
Дорогой Владимир Федорович.
Пишу Вам поздно вечером, в состоянии полной изношенности. Но боюсь, что иначе я так и не найду времени Вам написать. Есть на свете такая отвратительная вещь, которую называют «журналистика». Я имел неосторожность отдать ей малую частицу самого себя — из антисоветского долга. А она меня целиком проглотила и еще не кончила глотать. Так что все в разброде — и друзья, и литературные труды, и венгерский язык, которому я учился, не без успеха, и многое другое.
Конечно (в Вашем письме от 3–8), Вы — лучший критик, чем я (и не только чем я). Ваши характеристики Рафальского, Одарченки и Ильинского — убийственны, но бесспорны. Вы из тех, для кого в литературе есть только один ряд: первый. И это верно. Но если «первый ряд» Пушкина включает том страниц в 500 (но вряд ли больше), то «первый ряд», напр<имер>, (даже!) Фофанова, тоже включает 2–3 стихотворения, там-сям, по отдельной строчке-двум, которые тоже «первый ряд» и которые выкинуть жаль, которые в русской литературе свое место нашли, и даже если мы их выкинем, то, несомненно, раньше или позже, найдутся люди, которые им отдадут должное. Взять хотя бы знаменитые его строчки:
