Такая сыновняя любовь и покорность лишь ненадолго обезоружили сварливого старика. Он обвинил сына в том, что тот его обобрал. Выведенный из терпения Микеланджело написал ему:[160]
«Я уж и не знаю, чего Вы от меня хотите. Если моя жизнь Вам в тягость, Вы нашли верный способ от меня избавиться и скоро опять вступите во владение ключами от сокровища, которое, как Вы утверждаете, я от Вас прячу. И благо Вам будет, ибо вся Флоренция знает, что Вы были очень богаты, что я Вас всегда обкрадывал и заслуживаю кары: все Вас будут хвалить!.. Говорите и кричите, что угодно, но не пишите мне больше – Вы мешаете мне работать. Вы сами виноваты в том, что я вынужден напомнить Вам, сколько всего Вы получили от меня за эти двадцать пять лет! Я не хотел говорить об этом, но в конце концов пришлось!.. Подумайте хорошенько!.. Умираешь только однажды и уже не возвращаешься с того света, чтобы загладить несправедливость, которую совершил. А Вы, стоя одной ногой в могиле, решаетесь быть несправедливым. Да хранит Вас бог!»
Такова была поддержка, которую он находил у родных.
«Терпение! – горестно восклицает он в письме к другу. – Да не допустит бог, чтобы я осудил то, что ему осуждать не угодно».[161]
Со всеми этими огорчениями работа подвигалась плохо. В 1527 г., когда произошли политические события, потрясшие всю Италию, ни одна статуя для капеллы Медичи еще не была готова.[162] Таким образом, и эти годы – с 1520 по 1527 г. – лишь усилили разочарование и усталость предыдущего периода, не принеся Микеланджело никакой радости. За десять лет он не довел до конца ни одной работы, не осуществил ни одного своего замысла.
Ohimel Ohime! Ch'i' son tradito…[163]
Отвращение Микеланджело ко всему, что его окружало, и к самому себе было тем толчком, который заставил великого художника с головой окунуться в революцию, вспыхнувшую во Флоренции в 1527 г.
Ранее Микеланджело проявлял в политических делах ту же нерешительность, что вредила ему и в жизни и в искусстве. Безуспешно старался он примирить личные свои чувства со своими обязательствами перед Медичи. Необузданный в своих творениях, он всегда робел и отступал, когда надо было действовать: он не осмеливался бороться с великими мира сего ни в политике, ни в религии. Из его писем видно, что он постоянно тревожится за свою собственную судьбу и судьбу своих близких, боится себя скомпрометировать, отрекается от смелых слов сорвавшихся у него с языка в порыве возмущения, которое вызывал в нем всякий произвол.
