Напрасно также мой противник с большим упорством ссылается на мои слова, на то, что и я тоже говорил о немощи русского просвещения, что высказывал различные упреки нашему обществу и нашей литературе. Действительно, я решался иногда выражать подобные общие обличения; но, мне кажется, я при этом ясно указывал, во имя чего я их делаю, и таким образом, рядом с упреком у меня стояло выражение уважения. В статье об Аксакове я упрекал общество и литературу, но упрекал во имя Аксакова, следовательно, отдавая в то же время всякую честь одному из членов этого самого общества и этой литературы. Точно так, если я назвал статью г. Соловьева образчиком немощи нашего просвещения, то это было сказано мною в полемике, в которой я стоял за великие достоинства «России и Европы», этого бесподобного образчика русского ума.
Вл. С. Соловьев, желая утвердить свою основательность в порицании других, указывает, между прочим, на то, что он не пощадил и самого себя, что он, «говоря о грустном состоянии русской философии, не делал исключения в пользу своих философских трудов». Но, признаюсь, в таком голословном заявлении я не вижу ничего хорошего, и даже вижу мало понятного. Во имя чего г. Соловьев отрекается от своих философских писаний? Очевидно, во имя своих богословских стремлений. Но хотя, в принципе, это стремления добрые, хотя никто не откажет в своем уважении мысли о соединении церквей, если брать эту мысль в ее общем смысле, спрашивается, неужели нужно приносить ей в жертву прежние философские опыты? Из того, что г. Соловьев признает себя слабым в философских рассуждениях, ведь не будет следовать, что он очень силен в богословских[18]. Что касается до его последних статей, то они, без сомнения, слабее всего им писанного; из прежних же его писаний я кое-чему хорошему научился и благодарен ему за это.
Скажу здесь, кстати, несколько слов и о моем материализме. Вл. С. Соловьев продолжает настаивать на том, что я в некоторых своих писаниях будто бы «защищаю механическое мировоззрение западных ученых», т. е. попросту материализм, а потому он, естественно, находит тут противоречие с другими моими писаниями и видит у меня вообще «хаотическое смешение разнородных взглядов, взаимно себя уничтожающих».
Мне предлагается, таким образом, запрос, недоумение, которое я обязан разъяснить, разрешить истолкованием своих мнений. Мой критик советует мне даже прибегнуть к радикальному средству. «Наверное, — говорит он, — множество недоумевающих читателей было бы в высшей степени довольно, если бы г. Страхов, не приписываясь ни к одному из существующих измов, мог бы указать им на свое собственное, хотя бы очень сложное, но определенное и положительное решение главных философских и социальных вопросов»
