Пустая забава, нездоровый досуг ничтожнейшей кучки людей,
С духами, вином и в тепле, при освещении свечек.
Муза! Я тебе принесу наше здесь и наше сегодня!
Пар, керосин и газ, великие железные пути!
Трофеи сегодняшних дней: нежный (?!! — В.Р.) кабель Атлантики
И Суэцкий канал, и Готтардский туннель, и Бруклинский мост!
Всю землю тебе принесу, как клубок обмотанную рельсами,
Наш вертящийся шар принесу.
(Из «Песни о Выставке».)
Вот в чем дело… Но опять это у нас, у русских, сказано в «Отцах и детях»: «Жизнь есть не храм, а мастерская», а балы, замки и красивую жизнь немногих послал «к черту» еще энергичнее наш Максим Горький. Для русских это решительно все — не ново.
Ну, а в универсальном смысле, в смысле «истины в самой себе», неужели не заметим мы как в природе, так и в человеческой жизни — действительно «в особенности прелестных», — прелестнее, нежели соседние с ними уголки, где, так сказать, песенка и сказочка сама собою завивается, поется и поэт, едва взглянув сюда, — мурлычет себе под нос рифмы, звуки, созвучия. Не человек «выдумал поэзию», а поэзия, конечно, была в природе, в жизни — и человек просто ее передал, без ломанья, без натуженного отрицания. Этого-то и не поняли ни Чуковский, ни Уитмен, который поет все сплошь:
Лягушка — шедевр, выше которого нет!
И мышь — это чудо, которое может одно пошатнуть шекстиллионы неверных.
Я не зову черепаху негодной только за то, что она черепаха.
Оттого, что ты прыщеват или грязен, или оттого, что ты вор,
Или оттого, что у тебя ревматизм, или что ты — проститутка,
Или что ты — неспособен
[1], - или неуч, и никогда не встречал свое имя в газетах, —
Ты менее бессмертен, чем другие?
То же и в отношении истории, исторических лиц и событий. Великое или скорее обобщенное, — «Все равно»…
Ты слыхал, что хорошо покорить и одолеть?
Говорю тебе, что пасть — это также хорошо,
Это все равно — разбить или быть разбитым!
Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов!
Слава тем, кто сдался!
И всем полководцам, проигравшим сражение…
И несметным бесславным героям, как и прославленным — слава!
Ему, временами плотнику, временами наборщику в типографии, это действительно «все равно», — но вовсе не «все равно» народам, воинам, героям, которые все усиливались и, значит, усиливались к чему-то. Уитмен отрицает финальность истории, цели в ней, вообще — задачи человечества… И, стало быть, он отрицает труд? Ибо всякий трудится для чего-нибудь. Странно для рабочего и демократа. История без целей? История как сплошная современность? Базар, в котором мы умрем, и эта смерть так же случайна, как и самый базар? Так именно умер Уитмен, — и Чуковский, описывая и восторгаясь его похоронами «от велосипеда», не замечает, как это бесчеловечно и отвратительно.
