Мысль о притворствѣ Аннушки понравилась Ивану Карповичу; онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.
— Погоди же! — волновался онъ, — утромъ я тебѣ покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, — за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свѣтъ…
Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.
— Боюсь я что ли ее? — проворчалъ онъ, и гордость гнѣвно забушевала въ немъ.
Безсонница продолжалась, тоска и гнѣвъ росли; къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерпѣлъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провѣдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стулѣ встрѣтила его тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..
Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но осѣкся да полусловѣ. Морозъ побѣжалъ мурашками у него по спинѣ, волосы на головѣ зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побѣжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ сѣлъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка — все тѣло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмѣсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце — часто и гулко, словно въ пустотѣ, и ему, дѣйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гдѣ медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…
— Я, кажется, очень испугался… — шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смѣя погасить свѣчу, — это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! — вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальнѣ.
Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нѣсколько медлительно — теперь же въ головѣ его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно дѣлалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.
Взошло солнце. Къ девяти часамъ Ивану Карповичу надо было итти на службу. Онъ вспомнилъ объ этомъ, когда часы пробили уже десять. Онъ не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опозданіе, навѣрное, ждалъ выговоръ: и служба, и начальство были далеки и чужды ему въ эти минуты. Онъ машинально одѣлся, взялъ портфель, вышелъ. Но предъ дверью въ переднюю его остановила трусость, властная, какъ сумасшествіе, и какъ съ затаенной сердечною дрожью представилъ себѣ Иванъ Карловичь — похожая на его начало. Тишенко чувствовалъ себя рѣшительно ни въ состояніи увидать Аннушку еще разъ такою, какъ минувшей ночью. «Если у нея глаза открыты, — размышлялъ онъ, — я не знаю, что сдѣлаю… либо закричу на весь домъ, — либо ударю ее, чѣмъ попало. Не пройти ли лучше чернымъ ходомъ?» — Но гордость его возмутилась противъ этой мысли. Хоть и нерѣшительнымъ шагомъ, онъ все-таки пошелъ въ переднюю. Аннушка спала сидя, откинувъ голову на спинку стула, повѣсивъ руки, какъ плети.
