«Альфонс» - Александр Валентинович Амфитеатров

Пишу эти строки подъ арестомъ, отчасти затѣмъ, чтобъ убить казематную скуку, отчасти потому, что меня невыносимо тяготятъ воспоминанія истекшаго дня, и есть потребность высказаться хоть самому себѣ, на бумагѣ…

Сегодня утромъ, пріятель мой Иванъ Юрьевичъ Волынскій стрѣлялся съ другимъ моимъ пріятелемъ, поручикомъ Раскатовымъ; я и баронъ Брунновъ, юнецъ изъ золотой молодежи, были секундантами. Доктора не было. Исторія разыгралась скверно: Раскатовъ уложилъ Волынскаго на мѣстѣ.

Когда Волынскій, третьяго дня, спросилъ меня:

— Владиміръ Павловичъ, не согласишься ли ты передать мой вызовъ Раскатову?

Я, не колеблясь, сказалъ «да». Я зналъ, что Волынскій дерется за женщину, свою любовницу, что онъ оскорбленъ и правъ, а Раскатовъ виноватъ: чего же еще? Да, наконецъ, могъ-ли я предположить, что дѣло дойдетъ до серьезнаго поединка? Столкновеніе между Волынскимъ и Раскатовымь было грубо и требовало пороха, но приключилось совершенно случайно, — мнѣ казалось, что имъ не за что ненавидѣть другъ друга и, въ самомъ дѣлѣ, жаждать кровомщенія. До ссоры Волынскій и Раскатовъ были въ очень хорошихъ товарищескихъ отношеніяхъ: если не друзья, то, во всякомъ случаѣ, пріятели. Я ждалъ обычной водевильной дуэльки, съ выстрѣлами на воздухъ, съ шампанскимъ по примиреніи, съ брудершафтами, и пр., и пр.

Участвуя въ водевилѣ, я и велъ себя по-водевильному. Докторъ, тоже нашъ общій пріятель, до того былъ увѣренъ въ примиреніи, что даже опоздалъ къ дуэли: не стоитъ молъ спѣшить, столкуются. — Для чего намъ докторъ? — сухо возразилъ Волынскій, когда я указалъ ему, что — по правиламъ — дуэль не можетъ состояться. — Мы будемъ драться насмерть.

Я принялъ это, какъ громкую фразу. Когда дуэлянты сошлись на барьерѣ, я, съ улыбкой, предложилъ имъ протянуть другъ другу руки: дескать, подурачились, — и будетъ!

Раскатовъ былъ не прочь «выразить сожалѣніе». Но Волынскій оборвалъ меня на первомъ словѣ.

— Я не желаю никакихъ объясненій! никакихъ сожалѣній… даже извиненій! — крикнулъ онъ, — оставь меня! Поди, скажи Раскатову, что я буду стрѣлять въ него, какъ въ мишень.

Я никогда не слыхалъ болѣе страшнаго голоса, никогда не видалъ болѣе блѣднаго, исковерканнаго гнѣвомъ, лица, никогда не смотрѣлъ въ такіе сверкающіе глаза.

Я извинилъ бы Раскатову смерть Волынскаго, — не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, позволить убить себя! — если-бы не видалъ, съ какимъ ужаснымъ — скажу — животнымъ хладнокровіемъ наводилъ онъ на противника дуло пистолета.