, гора, похожая на колоссальную палатку добрыхъ рыцарскихъ временъ, курилась сѣрыми тучками; именно у ея подножья мы свернули въ Ахоби и тотчасъ же наткнулись на сюрпризъ: глубь ущелья была застлана густымъ занавѣсомъ далекаго дождя. Мы было рѣшились перемѣнить направленіе нашего странствія л, не сворачивая, продолжать путь къ Гудамакари, но было поздно; если мы не пошли къ горѣ, то гора сама пошла къ намъ; занавѣсъ погнался за нами съ быстротой почтовой тройки, нагналъ и, окативъ ливнемъ, помчался дальше, оставивъ за собой, словно въ насмѣшку, чистѣйшее голубое небо. Я не удержался, чтобы не послать обидѣвшей насъ тучѣ энергическаго «чорта». Датико это не понравилось, и онъ прочелъ мнѣ длинную и обстоятельную нотацію, что ругаться въ горахъ вообще не слѣдъ, а ужъ поминать чорта въ особенности не годится: горные духи этого терпѣть не могутъ и въ отместку за каждое крѣпкое словцо непремѣнно сдѣлаютъ вамъ какую-нибудь мерзость. Въ заключеніе же подкрѣпилъ свои слова своеобразною сказкой о блуждающемъ осетинѣ, замѣняющемъ на Кавказѣ Вѣчнаго Жида и Летучаго Голландца…
Жилъ-былъ осетинъ, богатый и хорошій человѣкъ, но вздорнаго характера и великій ругатель. Въ дорогѣ, на работѣ, на охотѣ, - словомъ вездѣ и всегда онъ ругался, какъ язычникъ, и выводилъ этимъ изъ терпѣнія злого духа, обитающаго въ Трусовскомъ ущельѣ, гдѣ стоялъ аулъ осетина. Злоба нечистаго отличалась довольно дѣятельнымъ характеромъ; то баранта [5] у осетина пропадетъ, то обваломъ. придавитъ его ячменное поле, то самого осетина угораздитъ сверзиться съ горной тропинки и набить себѣ синяковъ и шишекъ по всему тѣлу, то лихорадкой его прохватитъ, то выйдетъ онъ на охоту, да и проходитъ цѣлый день съ неразряженнымъ ружьемъ: кромѣ чекалокъ, — хоть бы что на встрѣчу!… Надоѣла эта вражда осетину. Взялъ онъ двухъ барановъ, пригналъ ихъ въ Хевскій Сіонъ, закололъ въ церковной оградѣ и попросилъ батюшку отслужить молебенъ пророку Ильѣ, чтобъ этотъ, особенно уважаемый осетинами святой, — въ распоряженіи котораго находятся, по ихъ общему въ этомъ случаѣ со славянскимъ вѣрованію, и громы, и молнія, я котораго злые духи поэтому, какъ огня, боятся, — запретилъ трусовскому бѣсу обижать его баранту, поля, семейство, мѣшать ему на охотѣ и вредить его здоровью. Словомъ, какъ водится, обставилъ жертвоприношеніе самымъ обстоятельнымъ и подробнымъ условіемъ. На именно на этой-то подробности и поймалъ его нечистый. Послѣ жертвоприношенія бѣды, преслѣдовавшія осетина, прекратились мгновенно, на его голову вмѣсто прежнихъ несчастій, посыпались всевозможные дары судьбы, и осетину оставалось только богатѣть и благословлять своего заступника Св. Илью. Однажды онъ продалъ въ Коби знакомому пару буйволовъ, получилъ деньги, зашилъ бумажки для вѣрности въ папаху и помой въ Трусо. Переходя какой-то ручей, осетинъ вспомнилъ, какъ на этомъ самомъ мѣстѣ онъ когда-то, по кознямъ своего врага нечистаго, чуть-чуть не сломалъ себѣ ногу, и по старой памяти загнулъ горному духу крѣпкую «мама-дзаглу»
