Он снова засмеялся, на этот раз невесело. Уж не знаю, о чём он подумал, о книгах или о женщинах.
— Нет, ничего не выйдет. Ведь я всегда стараюсь высказать только одну мысль, но зато до конца. Так я писал «Разгром», и «Последний из удэге», и «Молодую гвардию». И в этом новом романе тоже была одна мысль, которая казалась мне очень важной. Она–то и вела вперёд книгу. А теперь я оглянулся и обнаружил, что позади–то ничего нет. Так что уж если писать эту вещь, так с самого начала, а для этого надо быть моложе лет, скажем, на двадцать.
Мы долго ходили по тёмным дорогам, вдоль которых ещё лежал по обочинам снег. Кто–то из писателей встретился нам на спуске, недалеко от кладбища, и Фадеев снова высоко захохотал, мгновенно превратившись в доброго, прямого, с прямой шеей, знаменитого человека, уверенного в том, что всех касается его существование.
Потом я проводил его, и мы расстались, но я ещё погулял немного. Я думал об этом человеке, одарённом необычайной силой, сказавшейся во всём, и, может быть, больше всего в той борьбе, которую он вёл с самим собой. Картина его души как бы представилась мне — и чего только в ней не было, чем только она не поражала! Тут было чувство, что оп настигнут бедой, с которой он не в силах справиться, и страшное спокойствие смертельно раненного. Здесь была власть над собой и другими, уходящая из рук, и стремление во что бы то ни стало показать, что она вовсе не уходит из рук. Здесь была борьба тёмного со светлым и почти детское желание доказать, что он, в сущности, создан для светлой жизни простого и справедливого человека. Здесь было почти жалкое стремление показать, что все в порядке, и в то яге время решительно все — он знал, что я это чувствую, — было в полном расстройстве и беспорядке. И печаль очень усталого человека, и то страшное, о чём он давно и мучительно думал и о чём, конечно, не мог и не хотел говорить со мной.
1965
Ни от кого я никогда не получал таких увлекательных, содержательных, прекрасно написанных писем.
Я писал тогда книгу «В старом доме» и проводил целые дни в Зубовском дворце (дом № 5 на Исаакиевской площади), где помещался некогда Институт истории искусств. Одно воспоминание подгоняло другое. Мне повезло — дом почти не изменился за 45 лет. Мне удалось попасть даже в комнаты семейного зубовского архива, отрезанные от других массивной стеной. Я побывал в гостиных, которые служили нам аудиториями. Но, не будучи знатоком истории архитектуры, запутался в названии колонн, стоящих по сторонам поднимающейся вверх просторной лестницы. Вот тогда и была приглашена для помощи мне Ксения Юрьевна Стравинская. Она не только помогла мне определить стиль архитектурных деталей, но охарактеризовала весь архитектурный антураж как единое, продуманное целое.
