Она была теперь совершенно спокойна и рисовалась своим равнодушием; опершись голыми локтями на стол, положив голову на руки, она рассматривала в окно пастбище, на котором ревели его обитатели.
Мне хотелось бы по крайней мере смотреть на то же, на что смотрела моя возлюбленная; это далекое и сентиментальное общение утишило бы, как мне казалось, мое низменное стремление к более интимным встречам.
К несчастью, из моего окна не было видно пастбища, и мои глаза, блуждая без определенной цели, все время, помимо моей воли, чувствовали впечатление ее белых голых рук и колыхание корсажа, трепетавшего сильнее, чем следовало бы.
Больше, чем следовало бы!
В то время, как я объяснял это явление в свою пользу, Лерн в угрюмом молчании встал из-за стола.
Отодвинувшись, чтобы дать пройти молодой женщине, которая, проходя, слегка задела меня, я почувствовал, что она вся дрожит; ноздри ее носа трепетали. Меня охватил прилив неудержимой радости.
Разве можно было еще сомневаться, что я взволновал ее?
Когда мы проходили мимо окна, Лерн взял меня за плечо и сказал мне потихоньку, дрожащим от сдерживаемого смеха голосом — я думаю, что так в свое время говорили сатиры:
— Ага! Вот Юпитер устраивает свои штуки.
И он показал на быка, стоявшего посреди пастбища в возбужденном состоянии, окруженного своим гаремом.
В зале к дяде опять вернулось его отвратительное настроение. Он приказал Эмме отправиться в свою комнату, а мне, дав несколько книжек, посоветовал весьма внушительным тоном пойти позаняться в тени леса.
Мне оставалось только подчиниться. — Ну что же, — уговаривал я сам себя не противоречить, — в конце концов, самый жалкий из нас всех все-таки он.
То, что произошло следующею ночью, доказало, что это не совсем так и значительно умерило мое чувство жалости к нему.
Случившееся расстроило меня тем более, что далеко не способствовало разъяснению тайны, а наоборот, само по себе казалось необъяснимым.
Вот в чем дело:
Я заснул спокойным сном, убаюканный мечтами об Эмме и радужными надеждами на успех у нее. Но во сне, вместо того, чтобы увидеть что-нибудь забавное и легкомысленное, меня преследовали нелепости предыдущей ночи: ревущие и лающие растения. Шум терзал меня во сне все сильнее и напряженнее; наконец, гам сделался до того нестерпимым и казался до того естественным, что я вдруг проснулся.
Я горел и все же был весь в поту. В ушах продолжало звучать как бы воспоминание от только что услышанного во сне пронзительного крика. Я слышал его не впервые… нет… я уже слышал его, этот крик… тогда… когда я ночевал в лабиринте… тогда он доносился издали… со стороны Фонваля…
