Интеллигенция в это время становится очевидным анахронизмом. Сравним, например, Попова и Лужкова. Гавриил Попов, если кто еще помнит, в 1991–
1992 годы был первым мэром Москвы. Его уход в июне 1992 года был предрешен: таких мэров не бывает. Вот Лужков мэр. Его кепка сразу же накрыла всю Москву и значительную часть России. Ситуации не изменило даже возвращение Солженицына в 1994-м, как и его отказ от ордена Андрея Первозванного в 1998-м. Его попытки выйти к широкой аудитории закономерно закончились ничем. Вернувшись на Родину, он прожил оставшуюся жизнь как затворник. То же можно сказать о Д. С. Лихачеве: уважаемый и отдаленный. Время интеллигенции прошло. Даю слово Любимову: «В 1960–1980-х представление об интеллигенции было высокое, даже слишком высокое у нее самой. Сейчас у меня ощущение, что наш брат интеллигент за бортом общественного процесса».
Почему так вышло? Потому что всему свое время. В 1960–80-х в закрытом и казенном СССР единственной отдушиной стала внутренняя жизнь, контролировать которую несравненно сложнее, чем жизнь внешнюю, социальную. А поскольку та была схвачена, перекрыта и закатана под административный асфальт, оставалась только жизнь души, отраженная в книгах, музыке, живописи и театре. Почему СССР был «самой читающей страной»? Потому что только книги давали нам чувство полноты жизни. Они выполняли компенсаторную функцию. И лучшая часть страны Советов ушла на их страницы. Остальные, не знавшие книжного (душевного) опыта, перебивались радостями и горестями быта, неспособными заменить настоящей жизни. Оттого и пили.
В этом ограничении людей жизнью души была своя прелесть и свое преимущество — преимущество культурной аскезы. В эти три десятилетия мы были интересным, библиотечным, «внутренним» народом, нуждавшимся в общении с себе подобными, особенно с теми, кто, как нам казалось, стоял выше нас в иерархии культуры: писателями, поэтами, людьми театра и художниками. Их воспринимали как учителей жизни. Общение с ними транслируется на всю страну и становится событием. И душа с душою говорит. Интеллигенция была реально востребована. Ее неофициальный статус был выше, чем официальный статус советской интеллигенции 1930–50-х, всецело преданной государству и лизавшей ему все места. Интеллигенты 1960–80-х находились в латентной оппозиции к этому самому холодному из чудовищ, а иные уже диссидентствовали. Скорее неосознанно, чем сознательно, интеллигенция возвращалась к протестному мышлению и поведению, свойственному ее дореволюционным предшественникам. В эти десятилетия она дает нам новых героев.
