Вскрывшееся двойничество западного человека сложно, не зеркально отражено в основном конфликте первой половины прошлого века: высокая культура против массовой. «Восстание масс», их резкое вторжение в устоявшийся культурный порядок модерна раскачивают его до предела и ставят его под вопрос. Прямым следствием этого стали революция 1917 года в России и приход к власти Гитлера и Муссолини — вождей-демагогов нового, непарламентского типа. Массовый шовинизм вызвал Первую мировую войну, массовые идеологические мифы — Вторую.
Массы — это новое, неизвестное прежде явление. Они рождены цивилизаторскими успехами XIX века, а также мощным притоком в города вырванных из традиционной среды людей. Массы — неизбежный продукт модернизации, способный, вместе с тем, поставить на ней крест. Массы — это количество, разбавившее насыщенный культурный раствор модерна до опасной консистенции.
В отличие от фольклорного, массовый человек обучен письму, чтению и основам математики. Он читает газеты и принимает участие в выборах. Это дает ему возможность влиять на культуру, политику и социальный стиль современности, используя демократические процедуры. К 1930-м массовая культура создает собственные мифы и собственную героику, претендующие на новую серьезность. Однако в существе своем это была архаическая, ремифологизирующая серьезность, грозящая заново заколдовать «расколдованный» западный мир и тем самым демодернизировать его.
К 1960-м западной современности удается все же ассимилировать массы, цивилизовать их, превратить количество в некое исторически приемлемое качество. Далось это ценой двойного компромисса: высокая культура стала более демократичной, покинув «башню из слоновой кости», массовая — рационализировалась, обуржуазилась и отказалась от социальной мифологии. Прежняя иерархия вкуса рухнула. Середина культурного спектра разрослась, растянулась, оттеснив непримиримые прежде полюсы на самые края. Внутренняя периферия Запада была освоена, и это можно считать завершением его социальной модернизации. Складывается демократичное, относительно горизонтальное и достаточно благополучное общество потребления «блестящего тридцатилетия» 1945–1975 годов, залатавшее экзистенциальные, смысловые дыры первой половины столетия буржуазным рассудком (уже не Разумом и даже не разумом), позднелиберальным культом прав человека и научно-техническим оптимизмом.
Модерн был отреставрирован до степени легкой неузнаваемости и одновременно вступил в свою последнюю, как мне кажется, фазу. С 1960–70-х годов начинается поздняя современность в узком и собственном смысле слова. Ее пароль — «все возможно» — выдохнут событиями первой половины века, сделавшими ситуацию современности принципиально вероятностной. XX столетие — первое в истории, не имеющее над собой того, что называют картиной мира. Столетие, так и не подведенное под крышу. Вторая половина века закрепила его стохастический статус. Отныне история, как и отдельная жизнь, вершится на наш и на свой страх и риск. Это открывает невиданные прежде и не ограниченные авторитетными нормами возможности роста и одновременно резко повышает степень исторического и иных рисков.
