«Бог умер» — эти слова вводят Запад в позднюю современность, в широком смысле слова накладывающуюся на XX столетие и, возможно, захватывающую какую-то часть XXI века. Поздняя современность лишена равновесия зрелого модерна, его счастливого сочетания убеждений и критичности, его неявной связи с традицией. Она лишена также оптимизма XIX столетия — самого счастливого, самого удачного в истории Европы. Вся первая половина XX века прошла под знаком кризиса, отмеченного катастрофами двух мировых войн. Переход к поздней современности был вызван освобожденной энергией перманентной революции (не в троцкистском, разумеется, смысле), пожирающей и переваривающей инициировавший ее проект. Дальше революция продолжается уже сама по себе — на автопилоте, спонтанно, как разогнавшийся поезд, остановить который можно лишь ценой катастрофы. Да есть ли у этого поезда машинист?! По-своему это передал в начале XX века Арнольд Гелен: модерн кристаллизовался — в том смысле, что заложенные в нем принципы развиты и, таким образом, мы вошли в постисторию.
Поздняя современность начала развоплощение модерна — сначала как картины мира. Эйнштейн, Бор и Гейзенберг демонтируют надежную физическую вселенную Ньютона, и с этого момента мы не знаем, как устроен космос, в котором вращается наша маленькая планета (до сих пор физики не могут создать теорию «великого объединения»). Фрейд рисует новый образ человека, чье ratio — всего лишь тонкая пленка над океаном бессознательного. Вебер констатирует наступление эры целерациональности, вытеснившей ценностную рациональность — свою старшую сестру — в пыльные запасники западной истории. Патетический, квазирелигиозный Разум классического модерна, гарантирующий неизбежную поступательность прогресса, замещается инструментальным, демифологизированным разумом, отказавшимся быть судьей в спорах о ценностях.
В этом есть что-то буддийское: реальна только пустота, полнее которой ничего нет. Стряхни с себя респектабельную ветошь XIX-го, буржуазного века, его «да» и «нет», перестань сочинять реальность, выставлять ей оценки, цепляться за нее — и тогда она ответит тебе взаимностью. Это настроение проступает в «Черном квадрате» Малевича, залившем своей пустотой прежнюю художественную картину мира, восходящую к Ренессансу, к его стратегии оптической имитации реальности. Последняя свернулась в «нуль форм», как определял Малевич свою работу, чтобы свободно и непредсказуемо развернуться пучком нового искусства и новой реальности, над которыми уже нет правил.
