Вначале Ида просто слушала старую даму с нескрываемым удивлением. Однако потом, когда мисс Ладингтон продолжила свое повествование о необычной любви, выпавшей на долю тогда еще бестелесной Иды, и описала страстное ожидание Полом того дня, когда по ее возвращении на Землю они наконец-то встретятся, щеки девушки зарделись, а по губам пробежала нежная улыбка. При этом мечтательно затуманившиеся глаза ее потупились.
— Прошу, скажи ему, чтобы он зашел ко мне, — растроганно попросила девушка, когда мисс Ладингтон закончила свой рассказ.
Когда Пол поднялся к ней, Ида была одна. Она стояла посреди комнаты. Пол бросился перед нею на колени, осторожно, как хрупкую драгоценность, взял рукой краешек ее платья и прижал его к своим губам.
— Пол, любимый мой, — нежно позвала она.
При этих словах он схватил ее руку и начал осыпать поцелуями. Взволнованная и растроганная, она подняла его с колен, и он услышал, как она сказала:
— Прости меня, Пол. Прости, что я не узнала тебя.
Ее горячее дыхание смешалось с его, и она поцеловала его в губы.
В последующие дни Ида стала для мисс Ладингтон и Пола объектом столь глубокого преклонения, что их поведение было сравнимо лишь с чистой воды идолопоклонничеством. Случившееся с нею могло произойти лишь с божеством, спустившимся с небес, дабы в человеческом образе пожить среди своих почитателей и лично принять участие в торжественных церемониях и молебнах, которые прежде так расточительно проводились перед его изображением.
У мисс Ладингтон это почитание, если не обожествление, было почти что истовым. Дело в том, что здесь можно было провести параллель с некоторой возвышенной формой самовосхваления, подобной прославлению ребенка, которого каждая мать воспринимает как часть, и часть наиболее удачную и возвышенную, своей сущности. А так как у мисс Ладингтон ее материнский инстинкт ввиду отсутствия детей никогда не реализовывался, то теперь он с особой силой изливался на эту сияющую своей молодостью и красотой девушку, чье существование было связано с самой мисс Ладингтон гораздо теснее, а узы, объединяющие их, были гораздо прочнее, чем у ребенка и матери. Жизнь Иды чудесным образом была ее собственной, но в то же время и не совсем ее. Поэтому, если она любила Иду, то тем самым любила и себя и, восхваляя девушку, поднималась тем самым в собственных глазах. Она не могла бы точно описать словами испытываемое ею, но чувство общности и чуть ли не идентичности с этой девушкой при всех их различиях вызывало у нее сладостное упоение.
