Первой приметой стало движение живых существ задом наперед. Когда в темнеющем небе проносилась стая птиц, видна была лишь тень движения, но не то, что птицы летят хвостами вперед. Опушка леса поглощала оленя, словно не он отступал назад, а его втягивало в зеленые дебри. На рассвете, при первых проблесках солнца, собаки, даже огромные гончие Тауровинды, жались к земле, точно готовясь встретить невидимого врага, и пятились на прямых лапах в тень, из которой выскочили в поисках пищи.
Эти мгновения, когда нарушался порядок вещей, проходили так же быстро, как и наступали, но у меня не оставалось сомнений, что прошлое и будущее сплелись в смертельную сеть.
А затем появились загадочные речи. Они исчезали так же быстро, как и возникали. Короткое приветствие, словцо, брошенное кузнецом подмастерью, но в словах не было смысла, разве что для самого говорящего. Для уха слушателя они не значили ничего: простой набор звуков, гортанное бормотание. Но говоривший загадками легко себя понимал. Словно он на миг овладевал забытым языком. И именно так оно и было.
Все это мне было хорошо знакомо.
Заметив шутки Времени, я стал искать источник, через который оно проникало в крепость. Первым делом я прошел в сад, в рощу, охраняемую Глашатаем правителя, в плотное сплетение плодовых деревьев, орешника и ягодных кустов, скрытое за изгородью из колючих ветвей. Оно было столь густым, что внутрь не могло пробраться даже самое юркое животное. Сад цвел, протягивая ветви к заходящему солнцу.
Потом я посетил колодец.
Колодец скрывался в каменном лабиринте с высокими стенами, за маленькой каменной оградой в рощице карликовых дубов, покрытыми ярко-зеленым мхом.
Вокруг широкого устья колодца стояли скамьи, сделанные из розового зернистого камня, знакомого мне не по Альбе, а по странам жаркого, сухого, душистого юга: Массилии, Крита, Корсики. То были земли ма-за-рай — охотников за снами, — бродивших ночами по лесистым холмам, разнося и раздавая проклятия. Подобно ма-за-рай тех далеких островов, женщины, служившие колодцу Тауровинды, часто разгуливали ночью при луне. Они, как зайцы, носились по склонам, поедая букашек и мелких зверьков, подпрыгивая, точно бешеные псы, чтобы схватить птицу на лету, принимали странные обличья, хотя к рассвету снова становились озорными пятнадцатилетними красавицами. Новая женщина-у-колодца появлялась только тогда, когда одна из старых уходила: без сомнения, вниз, в потоки под крепостью. Но однажды к ним присоединилась четвертая. Было три — стало четыре, и чары не разрушились.
