— Кое-какие города еще остались. Да все равно, не верю я вам, — сказал я.
— Мак, вы же не считаете меня шарлатаном, правда? Пусть даже я и предсказываю судьбу, как вам говорил. Сейчас расскажу, в чем тут хитрость. Вообще-то, все очень просто, когда узнаешь, да с подобными трюками всегда так. Много лет назад чуть не в половине американских городов детей обучали письму при помощи так называемого метода Палмера. Страшная глупость, мучили ребенка, заставляя его выводить буквы движением чуть не всей руки до самого плеча. Не помните?
— Кажется, помню.
— Ну? Просто, правда ведь? У тех, кого учили методом Палмера, что-то такое осталось в почерке на всю жизнь. Но даже школьные попечители в конце концов поняли, что детям, кроме мучений, от этого метода никакого проку, и отказались от него. Вы что, думаете, мне трудно распознать, кого этим методом калечили? Так вот, ваша незнакомка тоже училась писать по Пал-меру, так что мне осталось только припомнить, когда и где от него начали отказываться. Так что не спешите со своими подозрениями насчет шарлатанства, не зря потратились на обед и кружку пива для меня.
Погасшая луна
И отблеск еле видный
На брюхе свиноматки,
Которая рожает.
Смешались кровь и рвота,
И спазм идет за спазмом.
Священный акт рожденья,
О звуки колыбельной!
Я слышу вас, я слышу,
А рвота заливает
Пивного бара стойку,
Где в кружках души плещут.
В полях гуляет ветер,
Качнулся стул под пьяным,
Все ищем, ищем, ищем
Сосцы с любовью соком
И все их не находим,
А жажда нестерпима.
И что же утолит ее?
Не одурь, не плацента
с кровью,
Лишь ты, о аква нонго,
ты, целитель,
К тебе стремлюсь,
тебя лишь вспоминаю,
И о терпении прошу,
о силе вынесть,
А клятв иных к луне
не обращаю.
У себя в офисе я перечитал стихи еще раз. В шестой, седьмой, восьмой раз. Перечитывая, пытался представить себе возникающие из этих слов картины, образы. Так всегда бывает, когда читаешь что-то стоящее, но картины рассыпались, едва я пробовал придать им некую рациональность, а образы словно таяли, ускользая. Я прочел стихотворение вслух, как будто мне предстояло разбирать и оценивать его в классе, но осталось лишь ощущение какого-то ритма, звука, складывающегося узора, и странная горечь возникла, и ужас, как будто прозвучала чудесная музыка, но стоило мне попробовать разложить ее на такты и ноты, отыскивая секрет, как тут же она умолкла, точно съежившись.
Судить об этих стихах я не мог. Может быть, замечательная поэзия, но, возможно, и сущая чепуха. Плохо это, хорошо или никак — не знаю. Пробовал вообразить, что, читая эти строчки, должен был испытывать Фредерик Саммерс. Или некогда знаменитый мистер Холл. Или хотя бы Энн Гольдфарб — что она при этом чувствовала? Я не чувствовал ничего.
