– От убийств всегда дурно пахнет.
– Меня интересует, покрывает Перген лейтенанта или нет, – сказал Трон. – А если да, мне хотелось бы узнать, почему.
– Выходит, ты считаешь, что это – дело рук Грильпарцера.
– У него, по крайней мере, был мотив. – Трон поднялся и зевнул.
Цорци сказал:
– У нас всегда есть наготове две гондолы для высоких гостей. Одна из них в твоем полном распоряжении.
– Я могу вернуться и пешком.
– К чему эти жертвы? Я настаиваю на своем предложении.
– Ну хорошо, – согласился Трон, уступая настойчивости старого друга.
Несколько минут спустя он сидел в гостевой гондоле (она была оборудована с подчеркнутой роскошью: небольшая каюта внутри обтянута красным шелком). Теперь Трон досадовал на себя: ну почему он отказался от любезного предложения Цорци попытать счастья за одним из игорных столов? Разве ему не нужны деньги? Как бы не так! Выходит, он хотел продемонстрировать свою неподкупность? Тоже нет. Маленькими побочными делами, если они не очень сильно выходили за рамки закона, Трон не гнушался. Или он отреагировал так, чтобы дать Цорци понять, что ни в каких подачках не нуждается? Пожалуй – да или что-то в этом роде. Нелепо, конечно: ведь Цорци известно, что семья Тронов разорилась. А если он этого не знал раньше, то теперь догадался по виду его поношенного сюртука.
В комнате, где она проснулась, было абсолютно темно. Но знакомые запахи заставили вспомнить, что это спальня. Где еще так тянет сыростью от окна, от гардин? Где еще витает такой едва уловимый запах гнили, живущий в отсыревших коврах? Сырость была непобедима – даже печки, которые регулярно топили, не могли справиться с ней.
Она запретила Вастль будить ее. Да и зачем ей рано просыпаться? Дети вернулись в Вену, так что нет никого, кто дожидался бы ее за дверью спальни. Елизавете нравилось это состояние сна наяву: оно не позволяло задумываться над тем, где она находится и почему. Сегодня, проснувшись внезапно посреди ночи, она несколько минут была уверена, что находится У себя дома, возле Штарнбергского озера, и невольно прислушалась: когда же пробегут, стуча лапами, мимо двери собаки и когда она услышит дыхание – У кого ровное, а у кого прерывистое – своих братьев и сестер?
В Поссенхофене день начинается с лая собак. А здесь, в Венеции, ее будил крик чаек. Чайки просыпались в сумерках и сразу начинали крикливо препираться. Они стремительно пикировали вниз и крутили пируэты перед стрельчатыми окнами замка, задернутыми гардинами.
