На улице опять шел дождь. Через распахнутую дверь Хаджи Милети наблюдал за слугой, суетившимся у каравана. Немного погодя хозяин засветил фонарь у входа, а Хаджи Милети охватила невыносимая тоска. Что ему было делать? Он уселся в уголке у зажженной керосиновой лампы и долго разглядывал накладные. Все было в полном порядке: ни утерь, ни недостач, никаких неприятностей в дороге с ним не случилось. И все же облегчения он не испытывал. Теперь, когда весь груз был доставлен по назначению, когда мулы пожевывали сено в хлеву, он ощущал в душе какую-то пустоту. Что это было? И вообще, какое ему дело до этих покрывал? Разве они были его собственностью или стоили ему труда и пота, чтобы быть причиной огорчений? Любой другой, будь он на его месте, доставив государственный груз в целости и сохранности, чувствовал бы себя героем. В его же душе эти тонкие суконные полотнища вызывали столько волнений, столько смятения, что теперь, избавившись от них, он должен был бы успокоиться.
Но покоя в душе не было. Пять недель жизни были связаны с ними. Они казались ему то красивыми, то безобразными. Он то любовался ими, то проклинал их. Полмиллиона женских лиц закроют они. Будут касаться их лбов, щек, губ, ощущать их дыхание. Станут свидетелями их тайных вздохов. Ведь этих навьюченных мулов, этот свадебно-траурный караван сопровождал не кто иной, как он сам.
И вот их уже нет. Опустели вьючные седла мулов, жующих теперь сено в хлеву постоялого двора. Опустела и его душа.
«Бежать, бежать! Скорее вернуться домой, к жене, к детям. Как от чумы, бежать от таких дел, забыть все навсегда…»
Во дворе стемнело. Дождь лил не переставая. Хаджи Милети вдруг нестерпимо захотелось плакать.
Обычно обратный путь казался ему легче, короче. На этот же раз он был безмерно долгим. Более захолустными выглядели теперь города и поселки, а погода продолжала портиться. Вступая в какой-нибудь город, первое, что он ожидал увидеть, это женщины под чадрой. Однако их нигде не было. Чужеземки, как и раньше, ходили с открытыми лицами. «Странно», — подумалось ему. А впрочем, ведь он не знал ничего о том, как будет исполняться фирман, как власти принудят женщин носить чадру.
«И какое мне до этого дело!» Сказав так, он ощутил, что его охватило безразличие. Однако, вступая в следующий город, он вновь был готов обратиться к первому встречному: «Куда подевались все те чадры, которые я с такими муками волок с другого конца света?» Он не мог понять даже, чего ему хотелось больше: увидеть эти черные полотнища скорбно развевающимися на ветру или узнать, что они преют в тюках где-нибудь в глубине склада, словно угольные залежи в недрах земли.
