— Отец-то тебе, доченька… — заговорила радостно Акимовна, откидывая занавеску, но, глянув на Марусю, охнула и села на скамью. — Косы… косы-то где, бесстыдница? — Слезы так и закапали, сразу смочив бледные щеки Акимовны. Она ловила их краем фартука, тоненько приговаривала: — Чем ты начернилась-то, го-осподи! Была головка, как маковка, а теперь чистый китаец!
— Ну и пускай китаец! Жалко тебе?
— Что у вас случилось? — сонным голосом спросил Рыжков.
Акимовна вскочила, хлопнула себя по бедрам, ссыпая с фартука мучную пыль.
— Ты погляди-ка, отец, погляди, чего она наделала! Косу обрезала, а что уцелело на голове, сажей напачкала али чернилками.
— Вот не знаешь, а судишь, — оборвала ее, вся вспыхнув, Маруся. — Выкрасила у парикмахера специальной краской, хна-басмоль называется. Я спрашивала секретаря ячейки. Он говорит: «Остричься очень даже советую, а насчет краски, говорит, я не разбираюсь, это, говорит, твое личное дело».
Рыжков тоже не понимал, почему дочери захотелось стать черноволосой, но раз жена плакала — значит ему следовало сделать какое-нибудь внушение.
— Ну-ка подойди, — приказал он и, притянув Марусю за дрогнувшую руку, потрогал ее остриженный колючий затылок. — А я тебе ленту принес, — сообщил он, не сообразив, что сказать по данному поводу, и досадливо хмыкнул. — Крашеные-то волосы еще повылезут. Куда тебя тогда, плешивую?
— Батюшки, да у ней папироски! Коробка початая… и со всем припасом!
Девушка оглянулась через плечо и увидела в руках матери свою жакетку. Акимовна уже не плакала: негодование, охватившее ее, сразу высушило слезы. Она давно привыкла к «табашникам», но вид курящей женщины возбуждал в ней отвращение. А тут родная дочь… «Статочное ли дело девчонке палить проклятое зелье!» Фанатичная душа раскольницы пробудилась в Акимовне. Чужое лицо с неистово горящими глазами и скорбно поджатым ртом приблизилось к Марусе, которая, невольно опешив, прижалась к отцу.
Рыжкова тронуло доверчивое движение дочери: она как бы признавала вину и искала защиты.
Но раздумывать было некогда: он сел на постели, заслонил дочь и легонько оттолкнул разъяренную жену.
— Чего шумишь, не разобравшись. Мои это папироски! Мне она купила… за ленту, — неумело соврал он и для пущей верности пошутил: — Правду говорят, бабий ум что коромысло — и косо, и криво, и на два конца, хоть к чему прицепится.
— Так початая ведь…
Маруся, обрадованная неожиданным исходом дела, сказала тихонько:
— Я Егора угощала, и спички его.
