«А счастье было так близко и так возможно». Я не иронизирую, Лена. Оно было в наших руках, Лена. Ущербное, неполное, подверженное испытаниям (для тебя в особенности), трудное и горькое, да и краденое к тому же. И все-таки это было счастье!
Вспомни и проверь самое себя.
И мне верилось, что здесь, дома, в новой жизни (…) оно станет открытым и полным, прошедшем через все испытания.
Мне тебя очень недостает, Лена.
Ты это не сможешь понять, а я не могу тебе этого объяснить.
Приходит в голову еще одна мысль.
Ты часто меня упрекала, что я живу прошлым, воспоминаниями.
Теперь я знаю, что это было от расточительности, потому что будущего было, или казалось, еще очень много. Слишком много было еще впереди — так ощущалось — и потому прошлое не казалось безысходным.
Фактически я им никогда не жил, я его носил в себе. Как носил вообще многое. Кстати, чувствовал как свое, как живое — во Франции — многие моменты французской истории: французскую революцию, средневековье.
«Историческая эмоция» всегда мне была свойственна.
И мертвых нет! Одни живые.
Там в бездне отшумевших дней
Горят огни сторожевые
(неразб.) памяти моей.
Но это прошлое, к которому ты меня попросту по-женски ревновала, оно уравновешивалось будущим.
Теперь, когда будущее стало столь сомнительным, в плане моей жизни, сомнительным в смысле неуверенности в его длении — каждое мгновение настоящего приобрело пронзительную горькую ценность, а утраченное возможное счастье продолжает казаться возможным и все существо никак не хочет мириться с «служившимися обстоятельствами».
А воспоминания прошлого перестали меня тешить и утешать, ибо теперь они свидетельствуют — беспощадно подчеркивая — о том, что жизнь прошла. О том, что уже нет возможности что-либо исправить или начать заново. И всем существом хочется беречь то «настоящее» (не в смысле времени, а в смысле подлинной ценности — именно оценив его в полной мере), что в жизни было, да и есть, И когда ты мне упорно пишешь (все в том же плане подозрительной ревности) о каких-то мифических «новых друзьях», ничего кроме горького раздражения у меня это не вызывает.
Есть у меня, конечно, друзья и товарищи (и обоего пола), но точнее все-таки может быть, просто добрые знакомые.
Очень многое я нашел в новой жизни, осмысленность существования — потому что оно связано с общественно-полезным трудом. Труд этот не только любимый и увлекательный, но и, в какой-то мере, творческий. И это не пустое тщеславие: когда я теперь вижу мои работы в открытом сборнике трудов или в монографиях, это дает мне большое удовлетворение, даже радость, т. к. я вижу, что и я делаю какой-то скромный вклад в нашу советскую науку, своим трудом приношу какую-то реальную пользу, да еще во всегда увлекавшим меня зоологическом профиле (Ю.Софиев работал в Институте Зоологии АН Казахстана художником, участвовал в научных экспедициях, оформлял монографии ученых — Н.Ч.)
