— Хорошо, — сказала она в темноте. — Прекрасно. Ты точно не хочешь, чтобы я изменилась?
— Не сейчас. Я замерз. Пожалуйста, не отпускай меня. Я хочу согреться.
— Обожаю, когда ты замерзаешь рядом со мной.
— Если здесь будет и дальше так холодно, нам придется спать в пижамах. Забавно будет завтракать в постели в пижамах.
— Это голос Атлантического океана, — сказала она. — Послушай его.
— По-моему, здесь хорошо, — сказал он. — Если хочешь, можем пожить здесь какое-то время. А нет — поедем дальше. На свете есть столько мест, куда можно поехать...
— Давай поживем несколько дней, а там будет видно.
— Хорошо. Тогда я, пожалуй, начну писать.
— Это будет чудесно. Завтра осмотрим окрестности. Ты ведь сможешь работать в номере, если я буду уходить? До тех пор, пока мы не найдем более подходящего жилья?
— Конечно.
— За меня можешь не волноваться. Ты всегда должен помнить, что я люблю тебя. Мы с тобой вдвоем против целого мира. Пожалуйста, поцелуй меня.
Он поцеловал ее.
— И еще: я не сделала ничего плохого — ничего такого, что могло бы повредить нам с тобой. Просто я не могла иначе. Ты должен это знать.
Он ничего не сказал, продолжая слушать, как в ночи за окном тяжелые волны падают на твердый мокрый песок.
К утру море оставалось бурным, хлестал дождь. Испанский берег скрылся во мгле, и даже когда дождь слегка утихал и на горизонте появлялись просветы, по ту сторону ревущего моря были видны лишь тяжелые облака, окутавшие подножие гор.
Кэтрин ушла сразу после завтрака, набросив плащ от дождя. Дэвид остался работать в номере. Слова полились у него так легко и свободно, что он даже засомневался, не стоит ли выбросить все написанное в мусорную корзину. Слишком уж просто все получалось. «Спокойнее, — сказал он себе. — Это очень хорошо, когда удается найти простые слова. Чем проще, тем лучше. Просто не значит примитивно. Ты должен понимать всю сложность того, что хочешь выразить, но излагать мысль простым и ясным языком. Ведь не думаешь же ты, что все происходившее в Гро-дю-Руа было так просто, как тебе удалось это описать?»
Он продолжал писать простым карандашом в обычной разлинованной школьной тетради, которая здесь называлась cahier, и даже проставил на обложке римскую цифру один. Наконец он закончил, убрал тетрадь, картонную коробку с карандашами и конусообразную точилку в чемодан, оставив на столе пять затупившихся карандашей, чтобы завтра перед работой их поточить, снял с вешалки в шкафу плащ и спустился по лестнице в фойе отеля. Заглянул в темный бар, который в дождь казался особенно уютным — несмотря на раннее время, здесь уже было несколько посетителей, — и повесил ключи на стойку. Портье достал из ящика для почты записку.
