Хорошо понял этого посланца из Neverland простой русский мужик — охранник Ельцина. Опрошенный радио «Эхо Москвы» генерал Коржаков так вспомнил о своей встрече с Майклом в России в 1996 году: «Я подарил ему саблю и рассказал об истории этой сабли — семейной реликвии. Он вдруг расплакался от чувств. Потом эту саблю ему не разрешила вывезти таможня. И на таможне он расплакался. И сказал, что больше никогда не приедет в Россию… Он был очень наивный. У него было развитие маленького мальчика…» Либо святого, мой генерал, либо святого, — добавлю я.
Такой вот удивительный негритенок жил среди нас. И ведь добился своего: заставил мир принять его таким, какой он есть. И белым стал. А ведь все черные хотели бы стать белыми. Пусть они нам и не признаются.
Я всегда скептически относился к премии Альфреда Нобеля, особенно к премии мира. Человек, посвятивший свою жизнь изучению пороха и взрывчатых веществ, изобретатель динамита, этакий деятельный Фауст, оставил свое имя и деньги, дабы награждать таких же злокозненных Фаустов… Тут следует дьявольский хохот. В 1978 году премию мира получили напополам Менахем Бегин и Анвар Садат — два президента. Один израильский, в прошлом — боевик, изобретатель автомобиля-ловушки, начиненного взрывчаткой. Египетский же Садат был поклонником Адольфа Гитлера. Отличная парочка! В 1990 году премию мира схлопотал Михаил Горбачев, более всех ответственный за развал Ялтинского мира, за войны в Европе, в частности в Югославии. Альфред, видимо, хохотал в гробу, и хохотал часто.
Мне привелось знать трех лауреатов Нобеля. Практически ровесник Иосифа Бродского, я, конечно же, знал его и периодически встречался с ним. Встречался в России, встречался в Соединенных Штатах. В России Бродский был осторожный, озабоченный своей растущей (после его процесса по обвинению в тунеядстве в 1964 году) славой, лысеющий молодой человек. Он очень старался не сползти опять в толпу, откуда его вырвала благосклонная к нему судьба. Я верю, что до процесса он был неуверенный в себе, вполне ленинградский поэт, он признавался мне позднее, что даже не был уверен в выборе профессии и одно время хотел заняться фотографией, как его отец. Слава подтвердила ему его призвание, она, держа Иосифа в пятне света, дала вдруг ему и талант. Его наиболее значительные поэтические вещи написаны после процесса и уже в эмиграции.
В Америке он предстал передо мной уже хитрым опытным стариком. Не по возрасту, а потому, что избрал быть стариком. То есть жизнь его не имела среднего возраста. В Ленинграде он был юноша, в Америке — старик. Старик из него получился неопрятный и неприятный. Желчный, злой и расчетливый. Он умело вел свои карьерные и издательские дела, умело подсекал русских писателей-конкурентов. Я всегда удивлялся, как ему дают девушки, впрочем, девушки дают и слесарям. Произнося Нобелевскую речь, Бродский был похож в своем фраке на пингвина. Когда кончилась его эпоха, а это, безусловно, мягкая эпоха холодной войны, стали не нужны и его пуританские, сухие «бухгалтерские» стихи. Скоро у него останется единственный читатель, но зато какой, — это я.
