Шли долго, может быть, потому долго, что медленно, видно, хотелось подольше побыть вблизи родных домов. Одни смотрели себе под ноги, словно прощались таким образом с землей, на которой стоит их город, другие взволнованно переводили взгляд со здания на здание, хотели запомнить улицы, такие знакомые. У всех слишком внимательные, вымученные тоской глаза.
Шли медленно, будто нерешительно, будто те, передние, пройдут вот немного и повернут обратно, а потом и остальные, что за ними, тоже повернут. Все еще не верилось, что немцы совсем близко, тут же, за спиной.
Стены зданий, скверы, площади, все это, и Владимирская горка, и Богдан Хмельницкий, и купола Софийского собора, и стены «Арсенала» мысленно представила их себе Мария — все это было по-прежнему прекрасным. Она уже свыклась с городом, город этот стал родным, как ее Москва.
— Лена, — не выдержала Мария. — Что же это, Лена?..
Лена молчала. Понимала, ответ не нужен.
Девушки шли, оглядывались. Еще немного, и они перейдут мост и все будет позади, уже в прошлом.
Шли рядом с каким-то стариком. Бритое коричневое лицо его все в крутых складках, как кора старого дерева, было невозмутимым, глаза близоруко щурились, будто всматривались, туда ли идет. Он опирался о палку, на левом локте висел узелок. С ними поравнялись две женщины, беглым взглядом скользнули по старику, одна сочувственно бросила на ходу:
— Остался бы, дедушка. Тебя-то не тронут. Пропадешь же! Дорога, бог знает, какая длинная и какая…
— Как это не тронут, — приподнял тот плечи. Но женщины его не слышали, они торопливо прошли, как бы настигая кого-то. — Мне, девочки, непременно уходить надо, — словно искал поддержки, посмотрел на Марию, на Лену. — Сын-то мой — коммунист. Погиб девять дней тому. На фронте. Коммунист он, вот что. Как же не тронут, — все еще удивлялся словам женщины. — Соседка ушла, в горсовете работала. А под нами, на третьем, вся семья собиралась в дорогу. Никакие они не коммунисты, не ответработники никакие, а уходят. — Старик настраивался на то, что девушки эти попутчицы на весь, возможно, долгий путь.
Занятые своими мыслями, Мария и Лена не откликались.
— Правильно, дедушка, иди, иди, — послышался сзади грудной женский голос. — Не слушай никого. Иди. Фашисты, они всех тронут. Не так, то по-другому, а тронут. Переждем где-нибудь. Ты, дедушка, кто?
— Фельдшер, — повернул старик голову к спрашивающей седой крупной женщине. — Тут у меня, — показал на узелок, — и сердечные есть. Фельдшер я.
