Для Владика это были чудеснейшие дни отдыха. Роза, посвежевшая, веселая, умела каждый час насытить содержанием. Они осматривали город, наблюдали прохожих; в сумерки сидели у Владика в комнате, — мать чинила белье, перелицовывала галстуки, а Владик читал ей вслух Словацкого; вечером — театр или концерт. Впрочем, важно было не то, что они делали, а то чувство душевного единения, которое оба испытывали. Каждое движение и каждое слово таили в себе любовь.
Нянька в парке, слушатели «Баттерфляй», даже Адам вряд ли узнали бы Розу в эти памятные Владиславу дни. Зато седой муж бывшей курсистки, тот, наверное, сразу бы узнал бывшую ученицу своего отца. Он узнал бы эту пламенную страстность, эту детскую жажду чуда и жажду любви; он узнал бы забавные словечки, страх перед отвлеченными рассуждениями, обожествление красоты и презрение к непосвященным; он узнал бы эти глаза, черные, горячие, которые просвечивали сквозь ресницы, как зарево пожара.
Роза не поверяла Владиславу тени своей жизни, не рассказывала ничего страшного, а также не давала ему советов и не спрашивала о намерениях. Она и не ласкалась к нему, не кокетничала. Она просто жила, так, как будто то, когдатошнее, не существовало. Как будто не было никакого Михала и она никогда не выходила замуж за Адама. Как будто она еще только ждала любви, не сомневаясь, что и ее ждет любовь. Все ее развлекало, возбуждало, с официантами, с продавщицами она разговарила теплым, задушевным голосом. И плакала от счастья, слушая музыку или глядя на волшебных рыбок в аквариуме…
Владику иногда казалось, что мать о нем забывает. Что он ей нужен не сам по себе, а как род медиума, как посредник между нею и молодостью.
О Галине не было сказано ни слова, также и об отце. Оба они, и Роза и Владик, разговаривали друг с другом, как бы обращаясь к небожителям, которых легко рассердить и надо их непрерывно улещать и заклинать.
Один раз Владик спросил про сестричку. Этот ребенок родился за год до его отъезда, лет через десять после смерти Казика. Владислав почти не знал маленькой Марты.
Роза вспыхнула. Она бросила на сына оскорбленный взгляд и ничего не ответила. Закусила губу, нервно заморгала ресницами, — страдала. Владик был готов сгореть от стыда, у него даже глаза застлало красным. К счастью, кто-то постучал в дверь, кто-то вошел, заговорили о другом — инцидент был забыт. До конца Розиного пребывания в Берлине между матерью и сыном царил благословенный, радостный, овеянный тайной мир.
