В ресторане было многолюдно и шумно. Иоахим Гинденбург, мой бухгалтер, в недавнем прошлом — профессор математики, сидел в своем углу за конторкой и сосредоточенно накручивал ручку арифмометра.
— Как там наши прибыли? — спросил я.
Иоахим вздрогнул и испуганно заозирался. Взгляд у него был затравленный. Еще у него была стерва-жена, которой он боялся, трое детей, которых он обожал, мизерная пенсия, которую ему задерживали, и небольшой животик, которого он стеснялся.
— Слава богам, слава богам, — пробормотал он.
— Иоахим, если бы я не знал, что вы исключительно порядочный человек, я бы решил, что вы в конец проворовались. Почему у вас всегда такой испуганный и виноватый вид?
Иоахим смущенно улыбнулся и пожал плечами.
— Знаете, господин Лакедем, я ведь всю жизнь имел дело с цифрами, и почти никогда — с деньгами. В мои годы тяжело меняться…
— Способность изменяться — единственное, что делает нас живыми, — сказал я. — В тот день, когда я перестану изменяться, я умру.
— Вам легко говорить, господин Лакедем, — с укором в голосе сказал Иоахим. — Вы будто всю жизнь управляли ночным клубом. А я старый профессор, моя жизнь не слишком-то изобиловала переменами…
— Ничего, старина, — похлопал его по плечу я. — У вас славно получается. Главное, следите, чтобы у Метемфоса не закончился кредит… Между прочим, а кто у нас сегодня поет?
Иоахим вдруг покраснел.
— Новенькая, — сообщил он, протирая пенсне. — Очень, очень талантливая девушка…
Ровно в половину первого, с началом шоу-программы, свет в зале начал меркнуть. Джазовый оркестр Унута Джебути — краса и гордость «Кенотафа», выстроился вокруг сцены. Разговоры за столиками постепенно смолкли, и вместе с темнотой зал ресторана погрузился в тишину. Кто-то нервно хихикнул, звякнуло стекло, и слышно было, как жужжит рулетка в игорном зале. Блестки на смокингах музыкантов перемигивались в полумраке, и тускло мерцала начищенная медь духовых инструментов.
Зашуршал тяжелый занавес. Громко щелкнул и загудел прожектор, очертив ослепительно белый круг возле микрофонной стойки. Певица, черный силуэт на границе света и тьмы, помедлила немного, а потом ступила вперед.
Я сразу узнал ее — это была Сунильд.
Серебристую тушу цеппелина «Наутилус» удерживали на месте толстенные швартовочные тросы, похожие с такого расстояния на нити паутины. Возле кабины, прилепившейся к брюху цеппелина, суетились люди, смахивающие на муравьев, и сновали автоматические тележки с багажом.
