Но еще школьником я сомневался в том, что классики достойны быть фундаментом нашего образования. Мне говорили, что чтение Гомера — наилучшее отдохновение для мистера Гладстона, и я думал: так ему и надо; еще говорили, что классики скрасят мои преклонные годы. Я выражал сомнение, и тогда они прибавляли, что классические языки помогают писать и говорить по-английски. И ссылались на множество сегодняшних слов, пришедших из латыни или греческого. Ведь легче употреблять такие слова, зная их истоки. Практической пользы я отрицать не мог. Но ведь сейчас и это перечеркнули. Иностранцы и шотландцы сообща так коверкают произношение латинских слов, что от английского их теперь отделяет пропасть. Одна из наиболее сильных и часто приводимых мною цитат — «Veni, vidi, vici» — сплошь и рядом нагло перевирается. Распространителей этого зла должно ожидать наказание.
В Сандхерст я поступил с третьей попытки. Спрашивали по пяти предметам. В дополнение к трем обязательным — математике, латыни и английскому — я выбрал французский и химию. У меня на руках имелись только два козыря — английский и химия. А чтобы сорвать банк, нужны были, по крайней мере, три. Требовалось найти еще одну подходящую карту. Латынь я учить не мог. У меня был укоренившийся предрассудок, наглухо захлопнувший перед ней двери разума. За латынь полагались две тысячи баллов. Я не набрал бы более четырехсот! Французский язык — интересный, но с подвохами, и его трудно учить в Англии. Оставалась только математика. После первого экзамена, обозревая поле битвы, я отчетливо понял, что без подхода вспомогательной армии сражения не выиграть. Единственным резервом была математика. Я взялся за нее — налег на нее — с отчаянием. В жизни мне случалось с налета штурмовать чуждые мне предметы, но я считаю своим моральным и умственным триумфом то, что математику я одолел за шесть месяцев. В первом из трех мучительных испытаний я получил по математике всего пятьсот баллов из двух тысяч пятисот. Во втором — почти две тысячи. Этим достижением я обязан не только моей — сыгравшей колоссальную роль — решимости не отступать, «ибо позади стена», но и добрейшему участию во мне многоуважаемого учителя Харроу мистера Мейо. Он убедил меня в том, что математика — не непролазная бессмысленная трясина и что комичные иероглифы полны значения и ритма, проблески коих я вполне могу уловить.
Конечно, математикой я называю лишь то, что спрашивают у вас на элементарном экзамене члены Комиссии по делам гражданской службы. Полагаю, что докам в этой специфической области стихия, в которую я погрузился, должна казаться лужицей по сравнению с Атлантическим океаном. Как бы то ни было, погрузившись, я сразу потерял почву под ногами. Когда я оглядываюсь на то трудное время, из самых глубин памяти всплывают его главные вехи. Далеко позади Простые и Десятичные Дроби. Мы ступили в Алисину Страну Чудес, где у врат стояло Квадратное Уравнение. Скривившись, оно ткнуло в сторону Теории Коэффициентов, а та послала незваного гостя к злобно ощерившемуся Двучленному Уравнению. За ним просматривалась мрачная пещера, едва освещенная отблесками адского пламени, где обитал дракон, звавшийся Дифференциальным Уравнением. Однако последнее чудище было отсечено пределами, установленными Комиссией по делам гражданской службы — проводником паломника на этом этапе его непростого пути. Мы свернули, но не к склонам Усладительных Гор
