— Нравится? Вишь, капает… Хочешь? Много его. Моему-то столько не надо. Все одно сцеживать, а?
И снова улыбнулась. Как-то недобро, показалось бродяге, но он тут же забыл об этом, ибо женщина и в самом деле наклонилась так, что упругий сосок ткнулся ему в губы. Прохладный, влажный. В рот брызнуло теплое молоко — Плешак судорожно глотнул. Женщина странно хихикнула, навалилась ему на лицо мягкой грудью.
— Пей. Только смотри, — ее грудь вздрогнула, — бешеное оно у меня.
— А?
— Шучу… Пей…
Он пил до тех пор, пока не высосал все до последней капли, потом блаженно откинулся на спину. Грудь тут же исчезла, словно растворилась в ночном сумраке. Остался лишь стук сердца да шумное дыхание Зовушки. Где-то совсем рядом, где-то очень и очень далеко.
Бродяга вытер ладонью влажные губы, подбородок. Дремотная истома растекалась по всему телу. Он не чувствовал ни рук, ни ног — лишь приятный жар в голове. Немного успокоившись, повернулся к женщине — она смотрела на него. Странное дело, Плешак вовсе не хотел ее. Разве что обнять, погладить по распущенным волосам, ткнуться носом во влажную ложбину меж двух белоснежных холмов. Она же, словно чувствовала это, сидела подле без движения и лишь неотрывно смотрела на его немного растерянное лицо. Он протянул руку, чтобы коснуться белоснежной груди. Женщина перехватила ее, острые ноготки ощутимо впились в кожу:
— Не надо. Тебе понравилось?
Он молча выдернул руку:
— Эй! Больно же так!
— Сладкое?
— Горчит.
— Перестояло. Лишнее оно. Вот и захотелось. Глупо, да?
— Тебе холодно?
— Вовсе нет.
— А дрожишь, — буркнул бродяга, вглядываясь в ее размытое сумраком лицо. Доселе бесформенное, рыхлое, оно заострилось, в нем чудилось что-то птичье. Сейчас она казалась ему даже красивей, чем там, у колодца. Ей шли и этот игривый лунный свет, и этот немного грустный, немного хищный разрез глаз, который появился только теперь, — а может, раньше он просто не замечал его? Даже взгляд, жадный и одновременно жалкий, притягивал бродягу. Он вновь подумал, что не надо ему никакой Ласки, полежит еще немного вот так, рядом с Зовушкой, и выпустит-таки ползуна, и унесет это прекрасное тело с собой…
Разморенный, дремотный («А сонное молочко-то»), он закрыл глаза. Почувствовал, как она схватила его руку.
Услышал ее низкий с хрипотцой голос:
— Теперь я…
— Ты о чем?
— Ни о чем. Руку-то поверни.
— Неудобно.
— А ты на живот ляг. Так лучше. Вишь, поранился, сам не чувствуешь, что ли?
— А? — Он зевнул. Сладкая дрема овладела всем телом, даже язык, и тот ворочался с трудом. — Это я о косяк. Пустяки.
