— Если у тебя уже есть девять подставок для стаканов, почему бы не собрать девять миллионов подставок для стаканов?
Ведь страсть к коллекционированию заключается именно в этом: в маниакальной разновидности упорства. Нет, я не хочу сказать, что сейчас у меня девять миллионов подставок для стаканов, потому что ни у кого в мире нет такого количества подставок для стаканов, по крайней мере, насколько мне известно, но я не совру, если скажу, что у меня их триста сорок три, не считая, разумеется, повторяющихся. Каждый раз, заходя в бар, я первым делом ищу взглядом подставки для стаканов, потому что, как я уже сказал, подставки для стаканов уже стали частью моих мыслей, хотя подозреваю, что философу не пристало собирать подставки для стаканов. (В действительности философ должен собирать только афоризмы, потому что афоризм — это основа всего.) Но в свое оправдание должен отметить, что я начал собирать подставки для стаканов раньше, чем прочел Шопенгауэра, а никто полностью не стряхивает с себя прошлое, когда становится философом, даже сам Шопенгауэр, который, прежде чем стать философом, был коммерсантом, и это иногда заметно по его записям: «Я беру здесь понятие мудрости жизни в его имманентном значении; то есть разумею под таковой искусство делать жизнь настолько приятной и счастливой, насколько это возможно». (Типичная иллюзия коммерсанта, как видите.)
Другой автобиографический вопрос, раз уж мы дошли до неосторожной фазы откровений: почему я полицейский? Ну, боюсь, вопрос плохо сформулирован. Правильно было бы, вероятно, задать его иначе: почему я, а не кто-нибудь другой? Итак, поищем убедительный ответ или хотя бы ответ, который не входит в противоречие с неутешительными фаталистическими теориями детерминизма… Мой отец был муниципальным полицейским, и ему это нравилось. («Видишь ли, Йереми, по крайней мере я могу выходить на улицу в чистой форме. Если б я не был полицейским, мне пришлось бы ходить в бедной одежде, как большинству людей», — говорил он мне, когда я, во время своего периода flower power[9], ругал его ремесло.) Дело в том, что, когда я получил диплом бакалавра, я попросил стипендию, мне ее чудом дали, я немного попотел и поступил на отделение права, отчасти потому, что мне всегда очень нравились фильмы о судах: меня увлекала перспектива превратиться в талантливого адвоката, у которого все время туз в рукаве, в непреклонного азартного игрока в непредсказуемые законы, спасителя невинных убийц. Как там еще? (Молодость…) Однако право сразу же разочаровало меня, кто знает почему — сейчас мне кажется, что юридические тексты — это своего рода гражданская философия, плохо изложенная. Можно провести три или четыре дня, пытаясь проникнуть в суть иного параграфа Шопенгауэра, и ничего в итоге не прояснить. Такое может случиться, я не говорю, что нет. (Со мной такое часто случается.) Но у Шопенгауэра есть то оправдание, что он продвигался на ощупь в потемках, а потемки трудно ухватить, приручить, засунуть в пробирку умозрительных экспериментов. Однако читаешь статью 17 какого-нибудь дурацкого закона об аренде и ничего не понимаешь, и это, мне кажется, уже слишком: превратить простые договорные нормы в синтаксический и концептуальный клейстер. Так что в середине первого курса я помахал рукой юридическому факультету и на какое-то время посвятил себя тому, что бродил по ночам и спал днем, к вящему огорчению моих родителей, которые видели, как мое будущее тонет в море алкоголя, гашиша и праздности.
