мастерскую, стала ясна причина. Мягкие губы, смуглые пятна на белой коже, затаенное счастье в глазах. И
спелый, словно арбуз, чудесный круглый живот. Магда застенчиво объяснила художнику:
– Муж хочет знать, кто родится. Вдруг мальчик. Первенец.
Расторопный слуга подставил клиентке кресло и раздвинул шторы, чтобы свет озарял модель.
Бюрхард встал за мольберт и прищурил глаза. Он давно освоился наблюдать, как сама по себе заполняет
бумагу рука. И пока ломкий уголь размечал лист, Бюрхард медленно думал. Об ужине – наваристом супе с
мозговой косточкой в желтом бульоне. О белокурой красотке Труди... или Тильди? Сестра зазвала на
смотрины очередную невесту. О картине «Дары волхвов» – три царя, три лица, три оттенка одного
чувства… вряд ли ляжет на холст... нет времени.
Бюрхард глянул на лист. Стол с привязанной женщиной. Вскрытое чрево, как большой некрасивый
рот. Угрюмый доктор держит обвислое тельце ребенка. Смерть.
Магда Гутманн заметила пристальный взгляд и улыбнулась:
– Может лучше распустить волосы? И прошу, не рисуйте веснушки.
Уголь в пальцах дрожал от нетерпения. Бюрхард знал – картина еще не закончена. Нужен таз, куча
тряпок в углу, тень на двери… Врешь, скотина, я здесь художник!!!
Боль ввинтилась в виски. Бюрхард быстро загрунтовал лист углем и добыл белый столбик пастели.
Размашистыми штрихами на черном фоне портретист рисовал мадонну с лицом Магды Гутманн и младенца
у пышной груди. Было тяжко. Немели руки, мутилось зрение, мышцы сводило судорогами. Никогда еще за
свою небольшую жизнь не доводилось Бюрхарду так принуждать тело. Через боль и бессилие он тащил себя
вопреки чьей-то глупой капризной воле. И неверное будущее подчинилось руке мастера Швальба. Все в
каноне – полукруглая арка окна, облачный нимб, церковь на горизонте, два скрещенных стебелька камыша
у дитя. Последний штрих – родинка как у Магды, в ямке между грудей. Портрет удался. Можно было с
чистой совестью падать в обморок, что Бюрхард и сделал тут же.
…Его взял на лечение в клинику сам профессор фан Бирке. Это вам не бесплатный госпиталь –
чистые простыни, молоко и овсянка на завтрак, услужливые сиделки в накрахмаленных фартуках. Бюрхард
нежился, кушал вдосталь, принимал ванны, много спал. Он поправился, щеки порозовели, пропала дрожь в
пальцах. Первый месяц художник не хотел даже слышать о рисовании, после затосковал. Асиссент Крюмп
подсунул в прикроватную тумбочку пачку бумаги и Бюрхард стал вспоминать. Сперва он набрасывал
