— А какъ же вы спать будете? — осторожно спросилъ я.
— Ничего, — самоувѣренно улыбнулся Крысаковъ, — я сплю тихо. Вотъ бакенбардами развѣ сотру… Ну, да я съ краюшку — въ тѣснотѣ да не въ обидѣ… Хе-хе… Вы тоже, Сандерсъ, буржуйчикъ порядочный — какъ и всѣ, впрочемъ… Въ ваннѣ развѣ васъ всѣхъ изобразить, а?
Онъ нѣсколько разнѣжился на своей подушкѣ и шутилъ:
— Сознайтесь ужъ, что брали сегодня ванну, чего ужъ?
— Бралъ, — сконфузился я. — Мифасовъ подучилъ…
— Мифасовъ… — онъ громко зѣвнулъ. — Какъ это ему раздѣваться не лѣнь, не понимаю… Диви бы еще спать, а то… Раздѣваться, одѣваться, раздѣ…— Онъ заснулъ.
Этотъ человѣкъ, которому, казалось, достаточно было вынуть изъ кармановъ руки или дернуть себя за бичевку, чтобы выпасть изъ платья, какъ зернышку изъ ветхой скорлупки, — былъ неумолимъ, когда дѣло касалось купанья или ванны.
Я смотрѣлъ на его мясистое лицо, напоминавшее, благодаря бакенбардамъ, лопнувшій въ двухъ мѣстахъ мѣшокъ съ паклей; на зажатый въ большой рукѣ единственный, можетъ быть, разъ вычищенный ботинокъ; на искуственно созданный имъ передъ глазами родной уголокъ, — и думалъ о трещавшемъ на этихъ могучихъ плечахъ пресловутомъ нѣмецкомъ кафтанѣ.
Онъ трещалъ и трещалъ пока ни слился съ крысаковскимъ храпомъ и пока силуэты предметовъ ни потухли на чистомъ фонѣ уютныхъ стѣнъ… Стѣны растаяли, и я оказался въ миломъ старомъ Нюрнбергѣ…
Я проснулся отъ толчка ворвавшейся въ комнату тишины, смѣнившей храпъ Крысакова.
Всѣ ночи, который я былъ вынужденъ проводить въ сосѣдствѣ съ этимъ человѣкомъ, кажутся мнѣ проведенными въ углу старой кареты, съ дрожащими подъ немолчный грохотъ колесъ дверцами и стеклами. Я засыпаю подъ этотъ грохотъ и просыпаюсь, какъ отъ толчка, разбуженный его прекращеніемъ.
Когда я, поборовъ дрему, приподнялъ вѣки, Крысаковъ сидѣлъ въ углу комнаты на корточкахъ, вертя въ рукахъ подобіе маленькаго узловатаго бурдючка и, сопя, развязывалъ замотанную на одномъ изъ узловъ бичевку.
Время отъ времени онъ бросалъ въ мою сторону быстрый и опасливый взглядъ.
Его терпѣніе съ бичевкой скоро истощились, и онъ попросту прогрызъ синій мѣшочекъ, оказавшійся громаднымъ исказившимся подъ вліяніемъ содержимаго носкомъ.
Запустилъ въ дырку два пальца и, вытянувъ на свѣтъ Божій початую восьмушку чаю, долго любовался ею съ ласковымъ и растроганнымъ выраженіемъ лица.
Потомъ положилъ въ умывальную кружку щепотку чаю, и принялся, не спѣша, размѣшивать жидкость ручкой моей зубной щетки. Онъ пилъ въ прикуску.
