Однажды мы досиделись почти до зари и выпили необычайное количество вина. Компания состояла человек из семи-восьми, кроме барона и меня. Большинство участников были люди состоятельные, аристократы по происхождению, гордившиеся этим, и все одушевленные щепетильным чувством чести. Относительно дуэли все разделяли крайние германские взгляды. Несколько статей, появившихся за последнее время в журналах, и три-четыре отчаянных встречи в Геттингене, имевшие роковой исход, придали этим донкихотским наклонностям новую силу и стремительность. И в тот вечер главную тему разговора составлял этот вопрос, интересовавший всех. Барон, необыкновенно молчаливый и рассеянный в начале вечера, наконец, как будто пробудился от своей апатии и завладел разговором, настаивая на пользе и, главным образом, красоте традиционного кодекса в случаях решения вопроса оружием, с таким жаром, красноречием и убедительностью, что вызвал энтузиазм всех своих слушателей вообще, и буквально поразил даже меня, знавшего его ироническое отношение к тем самым пунктам, за которые он теперь заступался, и особенно к хвастливому этикету при дуэлях, возбуждавшему его заслуженное презрение.
Оглянувшись во время паузы среди речи барона на его слушателей, я заметил, что один из них слушает больше чем с обыкновенным интересом. Этот господин — назову его Германом — был очень оригинальной личностью во всех отношениях, за исключением одного: что он был круглый дурак. Однако среди известной группы студентов он пользовался репутацией глубокого метафизика и даже логического таланта. В качестве дуэлиста он приобрел большую известность даже в Геттингене. Не помню точной цифры жертв, павших от его руки; но знаю, что их было много. Но особенно он гордился своим знанием до мелочей дуэльного этикета и своим щепетильным чувством чести. То был конек, на котором он ездил до самой смерти. Ритцнеру, всегда разыскивающему повод к смехотворному, эти особенности часто давали пищу для мистификаций. Этого, впрочем, я не знал, хотя в данную минуту ясно замечал, что мой приятель подметил что-то, чем намеревался воспользоваться с свойственной ему причудливостью, избрав своей мишенью Германа.
По мере того, как барон продолжал свой разговор, или скорее монолог, я заметил, что Герман все больше и больше волнуется. Наконец он заговорил, возражал на какой-то пункт, указанный бароном, и подробно мотивируя свое возражение. Барон отвечал, все придерживаясь своего прочувственного тона, и закончил — по-моему, совершенно не кстати — едкой иронией, сопровождаемой усмешкой. Конек Германа закусил удила. Это я заключил из возражений Германа, представлявших беспорядочную смесь всевозможных тонкостей. Последние слова его мне ясно памятны:
