Прасковья, слушая, беззвучно плакала. Слезы катились по желтоватым, чуть отекшим щекам, скатывались на худые руки.
— Не плачь, Паранюшка! Никто как бог. Доброго-то ты тут мало видала, вспомни-ка, — тихо говорила свекровь, с трудом удерживаясь от слез, старые руки дрожали мелкой дрожью. Тяжелее ей, чем Прасковье! — Поедете с попутчиками, вашими единоверцами. В пути не бросят и на месте помогут. Будет земля — станете на ноги…
Прасковья плохо слышала слова свекрови: перед глазами вставала вся прожитая жизнь.
С тринадцати лет росла сиротой, ходила по чужим людям. В семнадцать отдала ее замуж за Федора дальняя тетка. Ох, и хорош он был тогда! Краше его в селе парня не было.
Радовалась Параня своему счастью, про слезы забыла. Чего еще надо? Строгая свекровушка, но справедливая, зря не обижала; муж веселый да приветливый…
Но счастье короче воробьиного носа оказалось. К году родила она Танюшку и осталась солдаткой. Нелегко жилось одной. Только и радости было, что через два года к мужу на побывку съездила. Полгода прожила у него и вернулась на сносях Аксюткой.
Свекор-батюшка, царство ему небесное, сразу брови нахмурил, как узнал, что вторая девчонка родилась.
Тише воды, ниже травы была, ни от какой работы не отказывалась, а все с детьми лишняя. Спасибо свекрови — жалела она внучек, в обиду не давала. А тут деверя женили, и к году Марья сына принесла, через два — второго. Свекор младшую сношку Марьюшкой да Васильевной зовет, а старшую Пашкой да Паранькой кличет. Весь дом своим горбом везет она, а все нахлебница. Несправедлив был покойник, не то что свекровушка. Ее ль вина, что дочки родились? Радоваться бы должен, что внучки как яблочки наливные растут…
Вернулся Федор с солдатчины — лучше жизнь стала, но опять Ариша да Марфенька родились, всем на досаду. Недолго и пожили, может, из-за того. У Прокопа четыре надела, а у них один, с тем и пришлось отделиться — младший брат старшего из дома выпроводил. Машенька родилась — радости мало, да еще сама заболела, так до сих пор и не поправилась…
Вся горькая жизнь в родном селе встала перед глазами Прасковьи, темная, тяжелая. «О чем плакать-то? Может, и правда, уедем — лучше будет», — подумала она и начала торопливо вытирать заплаканное лицо концом головного платка.
— Вот и умница, успокоилась, — сказала довольно Татьяна. — Пришли завтра Оксю ко мне. Холста девчатам подберу — пусть рубашки шьют. Да и на сарафаны кое-что найду. Собирайтесь с богом!
