— Катенька, извините меня, ради Бога. Я ничего в этих сектантских делах не понимаю. Только не кажется ли вам, что песни эти просто бездарны. А для меня это тест. Христианство не имеет права быть бездарным. Вот и все.
— Ну конечно, это самодеятельность. — Катин взгляд вдруг устремляется на окно.
Оказывается, там, на улице, остановились и смотрят сюда Миша, Лена, Георгий, Оля и Акын О'кеич.
— Извините, я должна быть с ними. Спасибо вам большое, — Катя в смятении вскакивает из‑за стола.
Знаешь, когда я заметил эту группу соотечественников, я конечно увидел их глазами себя, Катю, рюмки на столике… Не составляет труда понять, о чём они подумали. Скучно мне стало, противно жить на свете.
— Попался, который кусался? С девочками развлекаешься? Что ты, как неродной?
Протягиваю навстречу руку и в этот момент, наконец, вспоминаю имя Акын О'кеича.
— Приветствую тебя, Тимур.
— Сколько лет не виделись? Лет двадцать? Тридцать?
— Целую жизнь, — говорю я. — Куда они двинулись?
— Искать супермаркет.
— Пойдем и мы прогуляемся?
— О'кей!
И вот в результате я сижу один на скамейке в сквере. Сквер разбит на пустоши среди широких автотрасс, по которым почему‑то почти не проезжают автомашины, почти нет и пешеходов. Похоже на то, что здесь когда‑то были разбомблены целые кварталы. С тех пор ничего нет, кроме асфальта и сквера.
И меня тоже, как разбомбило.
Никогда не думал, что здесь, во Вроцлаве, мне предъявят мой собственный портрет — каким я был в восьмом классе. Заставлял Акын О'кеича, то есть Тимура, подсказывать мне по математике, бессовестно списывал у него контрольные работы.
Это правда.
Открыв для себя стихи Пастернака, вечно приставал ко всем, насильно заставлял их слушать. Завывал — «В посаде, куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога…» Подбивал его, Тимура, пропускать уроки, бродить в районе Крестовского рынка возле Рижского вокзала. Называл эти побеги из школы — «открытое море приключений».
Однажды дотащил до акведука у городка Моссовета и утверждал — «Это мой Рим».
Тоже правда.
Будучи приглашён на новогодний обед к нему, Тимуру, домой, я, восьмиклассник, ввязался в спор с его отцом: стал доказывать, что реализм не может быть ни социалистическим, ни капиталистическим. Мол, реализм, он и есть реализм.
Цепкая память Тимура сохранила меня таким, каким я когда‑то, видимо, на самом деле был.
Я терпеливо слушал, помалкивал и, честно скажу, с трудом удерживался, чтобы не напомнить о том, как будучи пятнадцати лет, он «обрюхатил» девочку, которая умерла от последствий подпольного аборта. А его папаша — лауреат Сталинской премии — откупился от суда, от её родителей.
