— Думаешь, развратная женщина, путана… Думаешь — порно. Не свободен. Тело твоё это говорит. Я свободна. Если и тебе хорошо, почему это плохо? И ты будешь таким. Во всём. Не только тело.
— Лючия, откуда ты это знаешь?
— Когда училась в Миланском университете, со мной была сексуальная революция. Это целая жизнь. Другая, чем дома, с которым я тогда поломала все отношения. Мне было трудно, тяжело. Искала любовь. Металась. Студенты. Другие любовники. Не знаешь, как мне было тяжело. Не знаешь нашу аристократию. Мать — из рода, что идёт от венецианских дожей, отец имел фабрики готовой одежды, владел сетью магазинов по всей Северной Италии. Капиталист.
— Живы?
— Теперь не живы. Авиакатастрофа. Летели в Нью–Йорк к моему мужу, чтоб нас мирить. В самолёте взорвалась бомба. Три года назад. Терроризм.
— Значит, есть муж?
— Теперь нет, бамбино. Теперь ты. Один. Больше у меня никого. Нигде, — Лючия поцеловала его. — Спишь? Хочешь спать?
— Честно говоря, хочу есть. Зверски. Давай пойдём вниз, поедим?
— Не надо. Лежи.
Она поднялась, вышла. Вскоре Артур начал подмерзать. Разглядел валяющийся на ковре пеньюар, укрылся. Ему в самом деле захотелось спать, но и голод нарастал. У Артура было чувство, что весь его организм обновился, стал таким, как когда ему было восемнадцать… В конце концов он все‑таки заснул. А когда проснулся, увидел себя не под пеньюаром, а укрытым одеялом, с подушкой под головой. Свистящий звук пронёсся в воздухе.
Он повернул голову. В скупом свете утра Лючия задёргивала глухую штору на окне.
— Зачем? Нет лучше раннего рассвета. Лючия обернулась. Гладко причёсанная, умытая. В белом свитере, в белой юбке.
— Не хочу, чтоб видел меня сразу после такой ночи. — Она задёрнула штору до конца, подошла, села рядом.
— Кто же из нас несвободен? — Артур нашарил в темноте её руку, поцеловал. — Ты для меня мать–земля, весь мир. Не можешь быть некрасивой.
— Видишь! Начал понимать. А говорил — ты старше. Это не значит. Ничего. Fanciullo, моё дитя, принесла для тебя, — Лючия щёлкнула выключателем у изголовья.
Под низким светом торшера на столике стоял поднос, где на тарелках был салат, зажаренные отбивные, груши и яблоки в вазе, дымились две чашки кофе.
— Это никуда не годится. — Он сел. — Я сплю, ты обслуживаешь, одариваешь… Как вообще ты себе представляешь дальнейшее?
— Будешь делать своё дело, я буду тебя хранить. Пока живу. Ешь. Всё станет холодным.
— А ты? Между прочим, чей это портрет там, на стене у двери? Мать?
