— Так, может, лучше мне остаться здесь?
Я положил трубку. Минут через десять телефон опять зазвенел, я не ответил, но старик упрямо названивал, я будто увидел, как он там стоит, взъерошенный, с трясущимися усами, затравленно озираясь, и сдался.
— Вы правда думаете, что я могу вернуться, юноша? Думаете, не опасно? Чую я, паленым пахнет, ох, чую!
— Можете возвращаться в свою нору. Вам ничего не грозит.
— Погодите-погодите, не сердитесь. У меня есть причины соблюдать крайнюю осторожность… вы не знаете. Давайте остановимся на среднем варианте: я снимаю комнатенку в «Отель-де-Пренс», это на площади Контрэскарп. Живу там иногда под именем месье Андре. Приходите туда. Я буду вас ждать. Алло! Алло! Не разъединяйте!
Но я повесил трубку и опять пошел бродить из комнаты в комнату… ходил и ходил, бесконечно, бессмысленно, лишь бы не думать, лишь бы выдержать, лишь бы не сорваться… Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Внезапно мне пришло в голову, что я стал похож на Вандерпута, у меня и походка, наверно, уже такая же, и сутулюсь я так же, и глаза так же бегают. Я заглянул в зеркало: землистого цвета физиономия, глаза красные, припухшие, мешков под ними только не хватает да еще глубоких складок от носа до рта, круглого брюшка и жестар-фелюша. Ничего, подумал я, это вопрос времени. Меня знобило, тяжелые удары сердца отдавались дрожью. Я зашел в комнату Вандерпута и накинул на плечи один из его старых пиджаков, оглядел приколотые на стенах открытки, развешанные повсюду одежки, свисающие пустые рукава, зияющие шляпы, кучу барахла на столе: пружинки, ленточки, брючные пуговки, ржавые, погнутые, переломанные ключи, выпотрошенные будильники, беззубые расчески — весь этот хлам терпеливо ждал… Прочь, прочь отсюда, и опять шлеп-шлеп по комнатам, тело ломило, вокруг все шевелилось, качалось, гримасничало, насмехалось, показывало на меня пальцем. «Вандерпут! Вандерпут!» — скрипели половицы. Нет, нет, все не так, я еще молод, мне всего семнадцать лет, еще ничего не потеряно, я сверну с этой дорожки… Я снова посмотрелся в зеркало: о ужас! Унылые обвислые усы, жилетка с оттопыренными ушками, клетчатый плед на плечах. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп шаркали тапочки. Сгорбленная спина, ускользающий взгляд, трясутся руки, я полвека прожил в одиночестве и превратился в старую рухлядь со скрипучими пружинами. В лицо мне пристально смотрит молодой парень, молодость безжалостна, я поднимаю палец и говорю ему:
— Одиночество, юноша, одиночество… Не дай вам бог!
