Вечером Оливеру доложили, что связник Мейрзона выявлен, и начальник службы безопасности, не откладывая, дал распоряжение завершать операцию.
Когда на следующий день Джошуа в легком подпитии вышел из «Кавендиша» и нанял извозчика, чтобы ехать домой, он не заметил ничего подозрительного. Проехав несколько перекрестков, извозчик свернул в пустой тупичок и приостановил повозку. Мейерзон даже не успел осознать происходящее, как в пролетку с двух сторон прыгнули и плюхнулись на противоположное сиденье уже знакомый ему верзила и маленький толстый паренек в клетчатом кепи. Искрой в мозгу Джошуа вспыхнула мысль, что сейчас его будут убивать. Он хотел броситься на незнакомцев, но тут же сник, увидев в руке паренька револьвер, наставленный ему в лицо. Верзила же, не торопясь достал из внутреннего кармана сюртука увесистый кольт, взял его за ствол, и, глядя прямо в глаза завороженному Джошуа, коротким и сильным ударом обрушил рукоятку оружия ему на голову. Американец беззвучно сполз с сиденья им под ноги.
Было уже двенадцать часов ночи, когда пролетка въехала на пустынное шоссе, отделяющее Гайд-парк от парка Кенсингтонского дворца. Полиция запрещала здесь гулять в темное время суток, и все пешеходные калитки замыкались, оставляя только проезд экипажам. Доехав до водоема Серпантайн, повозка остановилась на мосту. Из нее вышел верзила и осмотрелся. В темноте тускло поблескивали газовые фонари, отражаясь в воде, да где-то в кустах крякали разбуженные утки. Покрапывал мелкий ночной дождь. Вокруг не было видно ни души. Верзила сделал знак. Кучер и паренек достали тело Мейерзона из экипажа, подтащили к перилам и, раскачав, бросили в воду. Раздался тихий плеск Серпантайна, принявший тело эмиссара Янкеля Шипа.
Потом они вернулись в экипаж и отправились дальше. Некоторое время ехали молча. Наконец верзила сказал:
– Видать, его бандиты ограбили. Сначала ограбили, а потом утопили. Вот что.
– Сам виноват, – откликнулся толстый паренек. – Разве можно в Гайд-парке по ночам шляться. Сказано же ясно – нельзя. Вот и дошлялся.
Антон снял квартиру для своей семьи в большом доме преподавателя музыки Садальского. Константин Павлович Садальский, известный в городе больше как Капалыч, жил бобылем. Жена его, любимая всеми акушерка Сара Иосифовна, умерла от тифа, двое сыновей разлетелись по свету. Оба стали революционерами и заправляли где-то далеко от Окоянова.
Сердечно обрадовался квартирантам Капалыч. Сам он тосковал от одиночества. Жизнелюбивый и веселый от природы человек, на старости лет оказался всеми брошенным, неприкаянным стариком. Женскую гимназию, где он вел музыкальный класс, распустили год назад, переведенную из Ревеля мужскую гимназию преобразовали в общую школу, и в ней музыка не предусматривалась. Частными уроками никто не интересовался. Иногда, по вечерам, редкие прохожие могли услышать, как из окон его дома, освещенных керосиновой лампой и прикрытых газетой, доносились звуки скрипки. Капалыч играл сам себе.
