Снова сверкнула молния. Федор на секунду увидел Ваську. И в ту же секунду он изо всей силы хватил кулаком по морде лошади и крикнул:
— К чертовой матери поди ты со своим Кучумом!
Лошадь шарахнулась в сторону. Но Ноздря удержался — не упал. Федор отбежал и шагах в тридцати распластался в грязи. Темь — глаз коли: не увидишь. Пуля пискнула мимо. А бандит прорычал куда-то в бурю:
— Подожди, сделаем решку, если не успеешь сам сдохнуть, как твоя мать давеча…
Федор как сквозь сон слышал топот отъезжающей лошади. Хотелось догнать, задушить, истоптать. Он пробежал шагов десять, не соображая, и упал вниз лицом.
Гром уже непрерывно раскатывался по черному и мокрому и, казалось, твердому. Небо гудело и грохотало так, будто вдали кто-то гигантскими гирями играл на огромном полу. Тяжкой гирей стучало сердце в груди так сильно, что дышать невозможно. А в ушах стояло: «Твоя мать давеча…» Нет матери, нет ее и не будет уже никогда.
И вот Федор встал и, шатаясь, мокрый и разбитый, пошел обратно в Паховку. Иногда он останавливался, прикладывал ладонь ко лбу и, запрокинув голову, шептал:
— Мама, мама!
…Войдя в избу, услышал Федор монотонное, непонятное и тоскливое нытье монашки, читающей псалтырь над покойницей. В переднем углу лежала мать, накрытая до скрещенных рук белым. Две свечи тускло освещали избу, а в сумерках строго смотрел из угла ни на кого не похожий бог. Отец сидел у печки на приступке, понурив голову и свесив ладони между коленями. Он не взглянул на вошедшего сына, а поднял лицо к покойнице и с минуту смотрел на нее неподвижно. Сутулая спина, густо нависшие брови, почти седая, недлинная, окладистая борода, в которой черные волосы изредка пробивались между белыми, крупные извилистые морщины на лбу — все это сразу бросилось в глаза Федору. В этом суровом лице, сутулой спине и беспомощно повисших ладонях Федор почувствовал большое горе. Ведь он не знал своего отца. Он и сейчас его не знает.
Миша всхлипывал, утирая глаза кулаком. Зинаида не вопила так, как обычно вопят бабы, а только стонала, сдерживая рыдания, будто хотела спрятать от людей тяжкие мучения. Несколько баб перешептывались и усердно крестились, смотря на сурового и в то же время чем-то доброго бога Саваофа.
Утром Федор видел мать, страдальчески смотревшую на него, а теперь она лежала с гордо-уверенным лицом, непохожая на себя. Показалось ему, что не мать это лежит, а кто-то другой, кого боится Федор, боится отец, боятся все, все… А матери нет! Ее убил вот этот угрюмый, объятый горем человек, пришедший откуда-то обиженным, злым, ворвавшийся в их бедную семью. И все-таки… хотелось подойти к этому человеку, взять его беспомощную большую и узловатую руку…
