Он переходил от станка к станку, прислушивался к жужжанию челноков, осматривал шпули и основу и всегда отмечал, что хорошо, что плохо. Ткачихи привыкли к его замечаниям и не сердились на старика. Их радовало присутствие старика, и каждая старалась подольше задержать его у своего станка. «Дедушка Еким, дедушка Еким! — кричали ему в самое ухо. — Постой еще маленько, не торопись!» Он улыбался так широко, что смеялись даже его брови.
Но теперь старику было не до станков, не до ткачих и шутливых разговоров. Из машины он прямиком двинулся в директорский кабинет. Охваченный волнением, он не замечал рабочих, которые издали приветствовали его, снимая кепки. Очень быстро для своих лет он взобрался по цементной лестнице и сразу же нетерпеливо постучал в дверь с табличкой «Директор».
Эта комната с простыми деревянными стульями и затянутыми красной материей стенами, на которых висели календарь, портреты и диаграмма выполнения квартального плана, была ему хорошо знакома. Но сейчас, отворив дверь и увидев множество собравшихся здесь женщин, старик подумал, что ошибся.
— Входи, входи, дедушка Еким, — послышался голос Ружи, сидевшей где-то среди женщин.
Дед Еким нахмурился — его план срывался. Он вдруг решил, что ему не следует вникать в эти женские дела, и попятился было назад.
— Входи, дедушка Еким, — загалдели женщины, — входи, а то на веки веков обидимся на тебя!
А Савка Раменова и Райна-аккордеонистка прямо-таки силой втащили деда Екима в кабинет. Старик полушутя, полусерьезно отругал их за насилие, заявив, что не намерен терять время попусту; он хотел переговорить лично с директором по одному серьезному делу. Но наперекор своим словам послушно сел на стул, который ему подвинули.
— Делать вам нечего, что ли? — ворчал он, усаживаясь поудобней. — На худой конец взяли бы кудель да прялку и спряли бы что-нибудь для ребятишек… Э-э, смотри ты, и наша сношенька заявилась… А тебе-то что тут понадобилось?
Яна спряталась за спину Ружи.
— Мало у вас хлопот по хозяйству? — продолжал отчитывать старик, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, но под ласковыми взглядами женщин ярость его постепенно угасала. Утихомирившись, он уже забыл, зачем пришел.
Жизнь его — как уток с основой — была столь прочно переплетена с жизнью фабрики, что он не мог бы оторваться от нее, если бы даже и захотел. Радость или огорченье какое — он всегда был тут, среди своих, разделял с ними все, что бы ни случилось. И тогда, когда сбежал Борис, и теперь, когда уволили Чолакова, дед Еким был здесь, на посту, как старый солдат, не расстающийся со своим оружием и амуницией.
