— Киръ-Маноли, золотой мой, надо скорѣе свести эту женщину въ митрополію… Она потурчена и хочетъ возвратиться на лоно церкви… Ты знаешь, я еще малъ для такихъ дѣлъ… И я пойду съ вами неподалеку… Только надо вамъ вести ее… Вы человѣкъ воинственный и вооруженный, а я что́ могу?
Бостанджи-Оглу тогда вмѣшался и сказалъ сердито:
— Хорошо ты говоришь, что ты малъ еще. Зачѣмъ тебѣ-то въ политическія дѣла впутываться? Я не могу отпустить Маноли. Господина Бакѣева нѣтъ дома теперь, и безъ спроса его кавассы не должны мѣшаться въ подобныя дѣла.
— Хорошъ и ты, — сказалъ ему на это спокойно старый Ставри. — Успокойся. А ты, молодецъ, скажи, какое это дѣло.
Но я сказалъ, что говорить некогда, что послѣ все узнаютъ, что меня отецъ Арсеній прислалъ; Назли говорила то же самое и умоляла. Тогда Ставри сказалъ:
— Такъ мы даже оба пойдемъ; но не такъ, какъ ты, Одиссей мой, говоришь. Ты иди съ ней впередъ, чтобы было не такъ замѣтно и чтобы не говорили безъ нужды про консульство, а если что́ случится, мы съ Маноли будемъ близко!..
— Браво! — воскликнулъ Маноли, расправилъ усы, поднялъ плечи и пошелъ быстро къ воротамъ.
Мы съ Назли за нимъ; за нами Ставри.
— Куда? куда? Вы съ ума сошли, — кричалъ мнѣ вслѣдъ оскорбленный Бостанджи-Оглу. — Куда? Вы потеряли оба голову! Вы меня, драгомана, не слушаете, а слушаете пустого мальчишку.
И онъ махалъ своимъ зонтикомъ и руками; но мы всѣ спѣшили молча черезъ широкій дворъ.
— Анаѳема вамъ всѣмъ! Чтобы вамъ до митрополіи всѣмъ дуракамъ не дойти, — сказалъ, наконецъ, въ изступленіи «московскій яуды» и успокоился.
Дорогой я шелъ нарочно не спѣша и постоянно ободряя себя мыслью, что въ двадцати какихъ-нибудь шагахъ за мной слѣдятъ два такихъ испытанныхъ помощника съ ятаганами и усами, «съ желѣзомъ въ груди и со сталью въ ногахъ», не чувствовалъ уже такой боязни, какъ прежде. А когда мы съ Назли взошли подъ старую крышу темнаго базара и зашумѣли вокругъ меня люди въ тѣснотѣ, я какъ опьянѣлый шелъ впередъ и ничего уже не помнилъ… Одну секунду только я ужаснулся. Уже поворачивая къ митрополіи, увидалъ я передъ собою внезапно страшнаго дервиша Хаджи-Сулеймана съ сѣкирой въ рукахъ:
— Га! га! — закричалъ онъ такъ звѣрски, что всѣ прохожіе остановились: — Га! га! Рогачъ, негодяй, куда ты бѣжишь?
Назли также въ страхѣ остановилась и закрыла еще больше лицо платкомъ. У меня подломились ноги, но я вспомнилъ, однако, что это, вѣроятно, обычная ласка юродиваго и что онъ узналъ меня, вспомнилъ, какъ я подавалъ ему варенье и кофе у доктора, и радовался встрѣчѣ… Что́ было дѣлать? Онъ все стоялъ и кричалъ сердито:
